Эта дама! Я узнал Любимую. Она разговаривает с хозяйкой, — около окна. Сначала я её не заметил, из-за сотрапезников, находившихся между нами.
Она ест виноград, достаточно деликатно, слегка наигранными жестами.
Я поворачиваюсь к ней. Её зовут госпожа Монжерон или Монжеро. Это сочетание мне кажется забавным. Почему её так зовут? По моему мнению, эта фамилия ей не идёт или она ненужная. Искусственный характер слов, знаков меня поражает.
Это конец завтрака. Почти все ушли. Кофейные чашки, маленькие испачканные чем-то липким рюмки для ликёра беспорядочно расставлены на столе, где блестит солнечный луч, заставляющий муарово переливаться скатерть, искриться стеклянную посуду. Кофейное пятно, обширное, сухое, благоухающее.
Я вмешиваюсь в разговор госпожи Лёмерсье с ней. Она смотрит на меня. Я еле узнаю её взгляд, который я видел целиком.
Приходит камердинер и тихо говорит несколько слов госпоже Лёмерсье. Та поднимается, извиняется и покидает комнату. Я нахожусь рядом с Любимой, только что подойдя к ней. В столовой находятся два или три человека, которые обсуждают, чем будут заниматься во второй половине дня.
Я не знаю, что же ей сказать, этой даме. Разговор между ней и мною замирает, стихает. Она должна предположить, что она меня не интересует, — эта женщина, сердце которой я вижу и участь которой я знаю так же хорошо, как Бог мог бы её знать.
Она протягивает руку к газете, которая валяется на столе, погружается на минуту в чтение, затем складывает лист, встаёт в свою очередь и уходит.
Испытывая отвращение к банальности жизни и к тому же будучи удручённым только что произошедшим, я, заспанный, облокачиваюсь на залитый солнцем стол, на исчезающий стол — делая усилие, чтобы не расслабить мои руки, не опустить подбородок и не закрыть глаза.
И в этой полной беспорядка столовой, уже незаметно осаждённой прислугой, спешащей убрать со стола и привести всё в порядок для вечернего застолья, я нахожусь почти один, не зная, очень счастлив ли я или очень несчастлив, не зная, что есть реальность и что есть сверхъестественное.
Затем, я это понимаю, медленно, тяжело… Я бросаю взгляды вокруг себя, я рассматриваю любую простую и спокойную вещь, потом я закрываю глаза и говорю себе, будто избранный, постепенно отдающий себе отчёт в своём откровении:
«Но вот же она, бесконечность; это так, я не могу больше в этом сомневаться.» Это утверждение настоятельно необходимо: нет странных вещей: сверхъестественное не существует, или, скорее, оно есть повсюду. Оно есть в реальности, в простоте, в безмятежности. Оно есть здесь, между этих стен, которые находятся в ожидании всей своей тяжестью. Реальное и сверхъестественное есть одно и то же.
Это не может являться большей тайной в жизни, чем иное пространство в небе.
Я, который подобен другим, я переполнен бесконечностью. Но насколько всё это представляется мне незначительным и беспорядочным! И я мечтаю о себе, о себе, который не может ни хорошо познать меня, ни избавиться от меня; о себе, существующем как тяжёлая тень между моим сердцем и солнцем.
Их окружало то же самое убранство, их затемняли те же сумерки, что и в первый раз, когда я их увидел вместе. Любимая и её любовник сидели недалеко от меня, бок о бок.
Они, вероятно, разговаривали уже некоторое время, когда я добрался до них.
Она была позади него, на канапе, скрытая сумраком вечера и темнеющей фигурой мужчины. Он, бледный и неопределённый, с ладонями на коленях, наклонился вперёд в пустоту.
Ночь ещё была облачённой в серую и шелковистую нежность вечера; скоро она обнажится. Она вскоре охватит их как болезнь, от которой не известно, можно ли будет излечиться. Казалось, что они это предчувствовали, что они старались защититься, что против этой тьмы им хотелось бы принять меры предосторожности на словах и в мыслях.
Они торопились беседовать на те или иные темы; бессильно, без интереса. Я услышал названия местностей и имена людей; они говорили о вокзале, о народном гулянье, о торговце цветами.
Вдруг она остановилась, мне показалось, что она помрачнела, и спрятала своё лицо в ладонях.
Он взял её за запястья, с унылой медлительностью, указывавшей, насколько он привык к этим срывам — и он сказал ей, не зная, что же сказать, бормоча, приближаясь к ней, насколько он это мог.
«Почему ты плачешь? скажи мне, почему ты плачешь.»