Так длилось несколько дней и ночей. Я, видать, спал на тюфяке мертвецким сном и не видел, как и когда пришли в камеру молодцы, опытные мастера таких дел, и уволокли Музыку неизвестно куда и зачем.
Больше я несчастного не видел…
Я долго после этого не мог освободиться от кошмаров.
Только сомкну глаза, как мне мерещилось, будто Степан вернулся и будит меня.
Я уже окончательно, кажется, забыл счет — утро, вечер, день, ночь. Все перепуталось. Отвык от дневного света, терзался один в темнице. Один. Кошмары постепенно исчезали, и усталость одолела. Я крепко сегодня уснул на страшном тюфяке, испытывая блаженство тюремного рая. Однако радость моя была недолговечна. Меня разбудил голос надсмотрщика:
— Кончай спать, опухнешь от сна!..
Не успел оглянуться, как за дверью загремели ведра с бурдой. Повар протянул мне в «кормушку» алюминиевую миску с похлебкой и в ладонь высыпал мне несколько граммов сахару-песка.
Только взял ложку в руки, открылась дверь и дежурный кивнул мне:
— На выход! Без вещей…
Меня снова повели по извилистым, знакомым коридорам, а минут через пятнадцать я уже сидел в кабинете сутулого осточертевшего мне следователя.
Он долго сверлил меня своим иезуитским, пристальным взглядом, глубоко затягивался дымом папиросы. Сатанинская усмешка играла в его взоре. Он отлично знал, где и с кем я скоротал последние несколько дней и ждал, что я начну жаловаться, возмущаться, но я молчал, ждал, с чего он начнет сегодня допрос.
Он погасил о пепельницу окурок и неторопливо произнес:
— Я вижу, что вы немного изменились, похудели?.. Кстати, я забыл вас известить… Поскольку вы являетесь не уголовным, а политическим преступником, вам дано право, если вы чем-то недовольны у нас, — я имею в виду в бытовом отношении, — обратиться с просьбой, жаловаться…
— Спасибо за заботу… Но я ни на что не жалуюсь, — ответил я. — Тут у вас все хорошо, даже прекрасно…
— Ух, как вы обозлены, — покачал он головой. — Я себе представляю, что вы теперь о нас думаете… Но у нас служба такая, советскую власть защищаем…
— Очень вы ее защищаете… На фронте надо было ее защищать…
— Кто на фронте, а кому надо было ковать победу здесь, бороться с врагами народа… Есть внешние враги, но хуже эти — внутренние. С ними тяжелее… — промямлил он и снова уставился на меня: — Кстати, забыл спросить, как вам понравился ваш сосед? Я имею в виду этого малого со смешной фамилией — Музыка… Потешный такой, не правда ли? Вам было с ним интересно? Как писателю.
— Очень интересно… А я не знал, что так заботитесь тут о писателях…
— Нет, я в том смысле… Хотел бы узнать ваше мнение о Музыке… Как вы считаете, он такой и есть, немного того, — приложил он палец к виску, — или он просто симулирует сумасшествие? Мы никак не поймем, что за тип… Вам как писателю такие должны быть понятны…
— Спасибо за заботу. Поэтому вы меня бросили в ту камеру?
— Ну, как вам сказать, это уже дело администрации — размещение арестованных. Какая свободна, туда сажают… Сами небось видите: камер у нас мало, а клиентов хоть отбавляй!
Он снова закурил, кивнул мне — может, мне хочется закурить. Мне в самом деле хотелось страшно закурить, но, посмотрев на эту самодовольную физиономию, я отказался: