За дверью камеры гремят ведра с бурдой. Гулко раскрывается дверка «кормушки», и безмолвный повар наливает в изуродованную, почерневшую от времени алюминиевую мисочку какое-то варево, сует пайку черствого хлеба, немного сухих тюлек, покрытых ржавчиной, кружку кипятка. Стынет моя похлебка. Рука не тянется к ложке. Без сна, без воздуха — какая уж тут еда! Я шагаю взад и вперед по камере, как затравленный зверь. Пустые стены. Не с кем словом перекинуться, не от кого узнать, что творится на свете. Оторванный от всего мира, шагаешь, не представляя себе, что тебя ждет через минуту, через час. Что принесет новый мрачный день?
Собираюсь с силами. Весь день придется ходить, а перед отбоем снова потащут к следователю, продолжится всю ночь нудный разговор, от которого тошно.
Но нет, я ошибся. Что-то изменилось.
Сегодня меня доставили в большую комнату. Со стены на меня смотрел сам Лаврентий Павлович Берия. Какая мерзкая, ехидная улыбочка играет на стеклах его пенсне! Этот пресыщенный, обожравшийся, самодовольный друг и соратник «отца народов» чем-то напоминает мне Гиммлера. Словно одна мать их родила.
За массивным дубовым столом сидел сутулый следователь. По краям от него и у окна — несколько суровых молчаливых личностей. Одни из них глядели себе под ноги, боясь поднять глаза, другие о чем-то шептались, должно быть, «психическая обработка».
Их едкие улыбки меня пугали — эти люди редко улыбаются, еще реже шутят. Мне кажется, что, встречаясь каждый день с людским горем, они отвыкли смеяться, шутить, острить. Видно, и дома не улыбаются женам, детям, да и смотреть людям прямо в глаза не могут — на всех обычно глядят с презрением и подозрительностью. Наверное, профессиональная привычка. Такими мрачными и суровыми они уйдут и на вечный покой, в могилу.
Точно сговорившись, никто из этой вымуштрованной публики не поднял на меня взгляда, не смотрел в мою сторону, словно это не я сидел в отдаленном углу на табуретке, прикованной к полу.
Время шло. Я не понимал, почему мой горбун и его окружение молчат, не начинают допрос? Кого они ждут? Что здесь делает столько чинов? Почему напрасно тратят время? Они ведь очень заняты, вечно суетятся, должны бороться с «врагами народа», а не торчать здесь без толку.
Молчание начинает меня раздражать. Что они задумали? Что они собираются делать со мной? Кого ждут?
Вот раздаются в коридоре быстрые шаги, топот ног В комнату вводят пожилого арестанта в черной тюремной куртке, в больших роговых очках. Он оглядывается близоруким взглядом, кланяется следователю и присутствующим, как старым знакомым, нервно поправляет очки, которые то и дело сползают с тонкого носа. Он чувствовал себя среди этой компании своим человеком. Даже подошел к столу, достал из пачки следователя папиросу, закурил и присел у стола.
«Что это за субъект?» — подумал я, стараясь лучше рассмотреть незнакомца.
Но что это? Неужели у меня начинаются галлюцинации? Какое знакомое лицо?!
Он важно снимает очки и тщательно протирает платком стекла.
Очень похож на моего бывшего соседа. Неужели это Каган, с которым в редакции у нас были вечные конфликты, когда сдавал нам рассказы и возникали проблемы при их печатании? Постоянно писал на нас жалобы в высшие инстанции. Да, это тот самый. Жив курилка! Его арестовали еще в позапрошлом году, и он уже сидел в каком-то лагере. Не бывает совершенных секретов, и о нем уже шла дурная слава. Он оговорил многих ни в чем не повинных писателей, знакомых и малознакомых, и многие угодили в тюрьму благодаря его «показаниям». Находясь под следствием, он активно помогал органам «разоблачать» людей. Продолжал говорить на писателей всякие гадости, не брезговал ничем. Тюрьма его сильно изменила, но быстрые нервные движения, суетливость, цинизм и угодничество — остались прежние.
Да, это он! Тот самый…
В эту минуту я вспомнил слова следователя, сказанные накануне:
— Ничего, ваши некоторые знакомые скажут вам в глаза, что вы преступник. Мы вам устроим очную ставку.
Так вот почему здесь этот человечек! Оказывается, его привезли сюда из дальнего лагеря, за тысячи километров. Потерявший честь, совесть и человеческое достоинство, он готов на любые подлости.
Я вспомнил, как мы с ним мучились, когда он приносил в журнал свои «сочинения», сколько кляуз он тогда писал на работников редакции, как скандалил. Нам приходилось тратить массу времени, отбиваясь от этого «автора».
И вот его привезли сюда на так называемую очную ставку.
Ну, уж если начальнички дошли до такой жизни и вынуждены прибегнуть к помощи таких деятелей, стало быть их дела плохи.
Но такие их вполне устраивают.