Она резко раскрылась. Появилось два человека грозного вида в военной форме с обнаженными головами. Один остановился на пороге, другой, чином повыше, быстро направился к столу, облокотился над протоколом, быстро пробежал его взглядом, уселся на краешек стола, посмотрел на меня и неторопливо произнес:
— Что ж, все правильно… В чем же дело? — перевел он взгляд на следователя.
— Знаю, товарищ майор, что правильно… Из его же слов… Но отказывается подписывать… Я уже с ним измучился… Уже полночь, а мне приходится с ним возиться…
— Отказывается подписывать протокол? Сопротивляется?.. — Удлиненное скуластое лицо майора нахмурилось, чуть сутулое плечо опустилось еще ниже. Он изрек, глубоко подумав: — Для него хуже. Все они поначалу такие умники. Видали таких, нашкодят, а затем признаться не спешат. Заставим! С нами шутки плохи. Как там Горький писал: «Когда враг не сдается, его уничтожают», — и баста!.. — Он выпрямился, дерзко посмотрел на меня, перевел колючий взгляд на следователя и закончил: — Вы, лейтенант, не стесняйтесь… Вдолбите это ему в голову, и он все подпишет как миленький. Таких храбрецов мы видали…
Майор отозвал в сторонку следователя, долго ему что-то шептал на ухо, махал руками, поманил пальцем верзилу, истуканом стоявшего у порога, кивал в мою сторону и, спустя несколько минут, вышел вместе с ним из кабинета, окинув меня презрительным взглядом, обронив на ходу по моему адресу:
— Подписывай, доиграешься…
Я понял, что тут был разыгран маленький спектакль для устрашения, но не подавал вида, что испугался их.
С первого момента, переступив порог этого мерзкого каземата, я понял, что должен быть готовым ко всему. Главное, не утратить чувство собственного достоинства, не давать сломить себя, запугать, держаться мужественно. Я знал, что здесь ждать милости ни от кого не приходится, стало быть, не сдавайся, нужно до конца оставаться человеком.
Эти мысли придавали мне силы не подписывать бредовых «протоколов».
Следователь, заложив руки назад, стал шагать по кабинету, то и дело бросая на меня резкие взгляды, словно изучал меня. Он часто посматривал на часы, должно быть, прикидывал, долго ли ему придется еще «мучиться» со мной. Он, видать, не меньше меня устал и думал о сне. А до рассвета времени было еще немало.
Боже, какая это страшная пытка — пытка бессонницей! Не давать узникам спать!
А мой мучитель медленно шагал мимо меня, мурлыча какой-то надоедливый мотив. Он кивал на протокол, повторяя в который раз:
— Подпиши… Хуже будет… Растопчем… Подпиши, сразу спать отпущу…
Я молчал, стараясь не смотреть в его сторону.
После долгой паузы он снова нажал на кнопку. Вбежал стражник, застегивая на ходу пуговицы гимнастерки. По-собачьи всматриваясь в лицо своего повелителя, тот клацнул каблуками:
— Слушаюсь!
— Уберите его! — проронил он сквозь зубы и кивнул ему.
Я облегченно вздохнул, поднялся с места, надеялся, что меня поведут в камеру. В эту минуту камера казалась мне раем, особенно моя железная койка. Но не тут-то было! В нескольких шагах от дверей я увидел в стене что-то похожее на шкаф. Длинноногий надзиратель приоткрыл дверцу и втолкнул меня в узкий, напоминающий стоячий гроб, мрачный шкаф, где можно было только стоять, не двигаясь и не поворачиваясь. Перед моим носом захлопнулась дверь, я очутился в живой могиле — ни присесть, ни облокотиться. Я тяжело дышал открытым ртом, словно рыба, выброшенная на берег.
Дышать нечем.
Да, это было уже что-то новое — изобретение тюремщиков нашего века. О таких пытках я не читал даже в книгах об испанской инквизиции.
Я задыхался. Искал глазами щелку, откуда бы проникала хоть маленькая струя воздуха, но тщетно. Все закрыто, непроницаемо. Над самой головой — большая электрическая лампа. Яркий свет бил в глаза, можно было ослепнуть. Ноги подкашивались. Становилось все тяжелее дышать. Меня лишь успокаивало то, что там, у следователя на столе, так и остались лежать без моей подписи исписанные им листы «протокола». Я выдержал тяжелейший экзамен на стойкость.
Я не представлял себе, сколько продлится эта жуткая пытка. Теперь для меня единственной мечтой был глоток воздуха, если бы дали свободно дышать! Сколько мне придется томиться в этом душном склепе? Должно быть, отсюда снова поведут к следователю, и лейтенантишко с холодными серыми очами что-то новое придумает и станет повторять: «Если враг не сдается, его уничтожают». Но кто же враг? Какие преступления в жизни, перед страной, народом я совершал? Кто это решил объявить меня «врагом», и не одного меня, а сотни и тысячи моих друзей, коллег, воинов? Кто бросил нас за решетку? За что томимся в таких казематах?