Лейтенант делал вид, будто все, что в папке лежит, он видит впервые и что с таким опасным преступником ему придется повозиться.
Пауза длилась довольно долго. Он периодически бросал на меня беглый взгляд, следя за тем, как я реагирую на его жесты.
Наконец-то отодвинул папку, поднялся с места, опять прошелся по кабинету, громко зевнул и, повернув голову в мою сторону, издевательски заметил:
— Что-то неважно выглядишь. Может, тебе не совсем удобно в одиночной камере, у меня есть возможность изменить твое положение, может, улучшить кормежку, дать свидание с женой, сыном? — Глядя на меня в упор, он следил, как я реагирую на его слова, добавил с едкой усмешкой:
— Все в моих руках… Правда, все будет зависеть от твоего поведения…
С трудом сдерживая себя, чтобы не наговорить лишнего, я ответил:
— Спасибо за вашу заботу и внимание, но я доволен своим положением. Ничего улучшать не прошу… Только вот что попрошу вас. Я, кажется, старше вас и званием повыше… В таких случаях к человеку обращаются на «вы». И не тыкают…
От неожиданного ответа лицо его перекосилось, побагровело. Он немного растерялся, но тут же воспрянул духом, уставился на меня насмешливым взглядом и громко рассмеялся:
— Ох, я совсем забыл — интеллигенция… Вежливости просит… Что ж, это можно… Значит, на «вы»?
Он энергично стал листать мое «дело», приговаривая:
— Так… так… Очень интересно… — Он долго читал, мотая головой, и наконец, поедая меня глазами, сказал: — Какую биографию себе придумал, прямо-таки ангел Божий! Хоть в герои запиши. Награжден боевыми орденами и медалями… С первого дня войны добровольно ушел на фронт. Дошел до Берлина… Был после войны участником Парада Победы на Красной площади 24 июня 1945 года. Писатель. Редактор журнала. Почет и слава…
Он закурил. Откинувшись на спинку кресла, долго смотрел на меня, выпуская из носа клубки дыма, следя за тем, как сизые колечка растворяются медленно над столом. Он вдруг вскипел:
— Лучше бы написал, ох, извиняюсь, написали бы, как обманывали партию и правительство, как маскировались, вредили, занимались антисоветской, националистической деятельностью. Как миленький выложишь, пардон, выложите здесь все… Выведем на чистую воду. Также выложите все, как тебе, пардон, вам удалось быть на воле, когда по тебе, извиняюсь, по вас давно тюрьма плачет?.. — Он перевел дыхание, ткнул окурок папиросы в пепельницу и, вынимая чистый лист бумаги из ящика стола, готовясь писать, продолжал: — Значит, короче говоря, чтобы не тянуть канитель, признайтесь, когда стали заниматься контрреволюционной деятельностью, встали на преступный путь… Какие задания вам задавали дружки из еврейского так называемого антифашистского комитета. Только правду расскажите… Поняли?
— Понял, — вставил я.
— Подробно для протокола, — оборвал он меня, — что поняли?
— Все это дикая провокация… Ложь. Выдумки. Клевета…
— Значит, органы занимаются, клеветой? — возмутился он. — Только за это можете получить у нас двадцать пять лет!..
— Я не знаю вашу фамилию, как вас величать, товарищ следователь, — стараясь говорить спокойнее, начал я. Вдруг он вскочил с места, словно его что-то ужалило, и он стукнул кулаком по столу, да так, что дело подскочило.
— Какого черта я тебе «товарищ»? Волк твой товарищ!..
Точно такие же слова я недавно слышал от надзирателя. Тот таким же свирепым взглядом смотрел на меня. Должно быть, все эти молодчики прошли здесь одинаковый курс «общения» с узниками. Я понял, не надо на это обращать внимания, дразнить собак, и я спокойно сказал:
— Мне кажется, что вы не имеете права грубо со мной разговаривать. Я не преступник… Мои «преступления», кажется, еще не доказаны… Я еще пока подследственный… Есть какие-то законы…
— Погляди на него, какой философ! — рассмеялся следователь, подошел быстро к решетчатому окну, отодвинул занавеску и поманил меня пальцем.