На одном из поворотов меня остановили, приказав повернуться лицом к кирпичной стене. Открыли боковую дверь, втолкнули в полутемную крохотную камеру, велели сбросить одежду, тщательно ощупали с ног до головы, перебрали одежду, словно искали ту атомную бомбу, о которой я пошутил при встрече, долго и нудно пересматривали все бумажки, блокнот, оказавшиеся в карманах, швырнули к ногам брюки, рубашку.
— Одевайся… Готово…
Я не успел прийти в себя, привести в божеский вид, как в мою маленькую сырую камеру, согнувшись в три погибели, втиснулся неуклюжий детина с круглым каменным лицом, в котором не было ничего человеческого. Он притащил с собой скрипучую табуретку, кивнул серыми выпученными глазищами, чтобы я сел, — зачем это ему понадобилось, я еще не представлял себе, однако выполнил приказание. Он достал из верхнего кармана вылинявшей полувоенной гимнастерки машинку для стрижки волос и быстро стал снимать мою черную шевелюру, в которой, кажется, за эти минуты появились первые седые волосы.
Спустя несколько часов, меня, уже постриженного, вывели из каморки со ржавой решеткой на оконце под самым облупленным потолком. Приказав заложить руки за спину, долго вели по узкому, мрачному коридору и втолкнули в небольшой «бокс», где не было куда сесть, можно лишь стоять не ворочаясь под яркой электрической лампой, освещающей мое новое «жилище».
Здесь и окошечка никакого не было. Воздух не поступал ниоткуда. Было ужасно душно, душно до одурения.
Только утром по ту сторону «гроба» лязгнул тяжелый замок и распахнулась железная дверь.
— Жив еще? — послышался грозный бас. — Ну пошли!
Я с трудом разглядел толстого, брюхатого надзирателя, который стоял в сторонке с вязкой ключей и едко улыбался, — значит, живой…
И он попытался даже сострить, шепотом добавил:
— Ничего, так будет первые двадцать пять лет, а там полегчает… Пошли, контра!
Взяв свой скомканный плащ, я попытался выйти в коридор, но ноги казались ватными оттого, что простоял всю ночь. Они совсем не двигались, отекли. Впервые в жизни я ощущал такое чувство бессилия.
Голова кружилась от притока свежего воздуха. Я пытался вспомнить, где нахожусь и что со мной случилось. И ничего не в силах был сообразить.
— Двигайся, двигайся, чего застрял? — негромко зарычал надзиратель. — Думаешь, к теще на блины пришел?
Я набрался сил, вышел в узкий коридор. В голове все перепуталось. Куда меня ведут — на расстрел, в карцер или еще черт знает куда?
Странное оцепенение овладело мной, какая-то удивительная слабость, безразличие ко всему. Я сделал еще несколько шагов, и вдруг во мне все взбунтовалось. Нельзя пасть духом. Я должен крепиться, взять себя в руки, сопротивляться. Ведь я солдат, столько смертей повидал за годы войны, в каких переплетах побывал! Во что бы то ни стало, нужно набраться сил, выстоять, не склонить головы перед палачами!
И я вдруг ощутил в себе богатырскую силу. Усталость, сон как рукой сняло. С презрением посмотрел на тучного циника-надзирателя, выпрямился и зашагал тверже, быстрее.
Спустя четверть часа начальник мой клацнул пальцами, приказал остановиться и повернуться лицом к стене, долго возился, пока открыл железную дверь камеры, и я очутился в камере-одиночке, где стояла видавшая виды узенькая железная койка, застланная потертым солдатским одеялом, поверх которого лежала истрепанная маленькая подушка, набитая прелой соломой. Под высоким потолком виднелось крошечное тюремное окошечко с грязно-матовыми стеклышками, увенчанное козырьком из ржавого железа.
Хозяева этого заведения постарались, чтобы в эту обитель не проник свет и солнечные лучи — их заменяла большая электрическая лампа, которая беспощадно слепила глаза.
Покореженная, облупленная железная дверь захлопнулась за мной. Я увидел «кормушку», квадратное маленькое отверстие в двери, куда мне будут подавать тюремную похлебку и краюху хлеба, чтобы душа держалась в теле, я также увидел «глазок», через который за мной будет следить надзиратель.
В углу узкой маленькой одиночки стояла знаменитая «параша» с побитой крышкой, отравляющая и без того спертый воздух.
Несколько минут я стоял у дверей, не двигаясь, изучая свое новое жилище. Вдруг со скрипом открылась «кормушка», и я узрел часть толстого носа худощавого рыжего дежурного, глядевшего на меня злобно, с каким-то непонятным презрением. Он негромко прорычал:
— Чего вылупил очи? Гуляй по камере, контрик… Ходи вперед и назад, а то ноги к полу прирастут… Гуляй, кажу!