— Все может быть, все может быть. — Пономарев повторил: — Да ну его к черту!
— Нет, зря я его не застрелил, — сказал Игорь.
Пономарев, крикнув адъютанта, сказал, чтобы им дали чаю и еще чего-нибудь к нему, и все бумаги, которые он должен был прочитать или подписать.
— Ну вот, — сказал Пономарев, когда бумаги были унесены. — Теперь потолкуем о тебе. Где мать? Давай рассказывай все. Завтра я улетаю в Москву, так что… Но часик у нас есть.
Они потолковали.
— Как ты думаешь, понял он?
Игорь знал, что это о Брюггеле.
— Может быть. А может быть, и нет. Но хоть что-то должен. Не безмозглые же они скоты… Они, конечно, фрицы, но не безмозглые же. А? Как вы думаете? Или у них мозги совсем не такие, как у нас? Как вы думаете?
Тут пришло сразу несколько старших офицеров, и Игорь, спросившись у адъютанта, ушел.
На следующий день все получилось, как в тех сказках, которые слышишь в госпиталях и на пересылках.
После обеда за ним заехал адъютант и отвез к штабу. Игорь немного подождал, потом его вызвали. В самой большой комнате был командир корпуса, незнакомый, лысый и очень толстый генерал-лейтенант, начальник штаба и еще три старших корпусных офицера. Когда он вошел, все стояли официально, и он тоже подчеркнуто официально доложил, что прибыл.
Очень толстый генерал взял со стола приказ и прочел, что он за захват важного пленного, за проявленное в тылу фрицев мужество и отвагу, и за все остальное прочее, награждается орденом Отечественной войны II степени. Генерал ловко прицепил ему орден, пожал руку, хлопнул по плечу и прижал к животу. Ощущение в эту секунду у него было такое, как будто его прижали к горячей покрышке пятитонки. Остальные тоже пожали ему руку, наговорили всяких торжественных и неторжественных слов; он не знал, кому и что отвечать, что-то мямлил, а командир корпуса шепнул ему на ухо: «Десять дней у матери — хватит?» — и совсем сбил его с толку.
Он был рад, когда официальная часть кончилась и офицеры обступили толстого генерала со своими делами, обращаясь к нему почтительно: «Товарищ член Военного Совета». Тут адъютант ловко подтолкнул его к выходу.
С адъютантом он побывал у писарей, получил отпускной билет, деньги и продаттестат.
На крыльце адъютант приказал:
— Быть у штаба не позднее, чем к двадцати одному ноль-ноль. Летишь с нами до Москвы как конвойный пленного. Ясно?
— Ясно, — повторил он. — Лечу конвойным. Быть у штаба к двадцати одному ноль-ноль.
Отыскав на дальнем огороде укромное местечко, он закурил, разулся, развесил на ветерке портянки и завалился на шинель.
Ему надо было время, чтобы переварить все это: орден и отпуск в Москву, вернее, за Москву, к матери.
С матерью он расстался в Новоград-Волынском в первую неделю войны. У них в школе был развернут госпиталь, и десятиклассникам поручили охранять его. Немцы были близко, так что старшеклассников тоже начали принимать в истребительные отряды, но пока в бои не бросали, а заставили охранять водокачку, электростанцию, какие-то другие объекты. Он ходил в караул к своей школе.
Последний раз мать пришла к нему, когда в городе было слышно, как ухают пушки, и из госпиталя вывозили последних раненых.
Мать показала ему эвакуационное предписание и сказала: