— Если до Берлина тыща верст, а моя бета (так красноармейцы называли БТ) запросто пробегает двадцать в час, так через сколько мы будем на «Унтер дер Линден»?.
Пономарев не судил этих людей. Горько, конечно, было видеть эту детскость у взрослых красноармейцев и младших командиров, но он понимал, что в ней повинны не они. На комсомольских и партийных собраниях, на общих коротких митингах лица выступавших светились решительностью и отвагой. Они призывали идти только вперед и вперед, и наносить сокрушительные удары врагу, который, коварно разорвав договор о ненападении, вторгся на священную землю нашей родины. Эти слова выражали настроение людей. Разъяснять, что война — это не марши для «бет», что, прежде чем всадишь пол-ленты Гитлеру в зад, надо похоронить не одну сотню тысяч своих, было бы неверно, как и приказывать стирать надписи на танках, которые экипажи писали мелом. Надписи эти были всякие, но смысл их сводился к наиболее часто повторяющейся «Даешь Берлин!»
Пономарев, занятый по горло делами и распоряжениями, старался не замечать этого и не огорчаться.
Он хотел бы слышать больше вопросов, вроде: «Чем вооружен немец? Что надо делать, если?.. Как поступить, когда?.. Можно ли?.. А так будет правильно?..» и видеть не как чистенький комроты рисуется перед машинисткой штаба, а как он, перемазанный, изучает каждую спайку в рациях своих танков. Он хотел бы, чтобы на лицах его людей — не штаба, где уже кое-что знали и посерьезнели, а в батальонах, во взводах — были бы не праздничные улыбки, а жесткое, даже угрюмое, выражение, потому что за угрюмым выражением — горький опыт и стойкость. Против уверенных в своей силе немцев, против очень сильных немцев, как раз нужна была стойкость.
Пономарев знал, что очень, очень многие не увидят победы. С первого часа войны на сердце у него стало холодно, как будто там застыла кровь.
Вечером пыльный полковник привез приказ командующего округом. Корпус должен был, стянувшись по разным дорогам, выйти к небольшому польскому местечку, принять там боевой порядок, отбить шоссе на Львов и, действуя как ударный кулак пехотной армии, совместно с ней сковать наступающие немецкие части.
Величественная это была картина.
Командир дивизии, на которую базировал свой КП Пономарев, приподняв бровь, доследил, как секундная стрелка обежала последний круг, взглянул на Пономарева, Пономарев кивнул, и командир дивизии скомандовал:
— Давайте!
Адьютант комдива поднял ракетницу.
Ракета еще только пролетела свою высшую точку, а танки, ломая кустарник и деревца, сбрасывая с себя маскировочные ветки, выходили на дорогу и строились там. Машины двигались резче и четче, чем на самых ответственных учениях. Эти редкость и четкость дали голоса дикторов, выступления на собраниях, тревожные слухи, более требовательные, но уже и более доверительные приказы командиров.
Немцы шли не только по шоссе, но и по параллельным ему проселкам. Бить вбок им было удобно. Пономарев видел, как, озираясь, мчались во весь дух от них мотоциклисты, видел опрокинутые пушки и сожженные автомашины. Один полк корпуса, вырвавшись на шоссе, прошел по нему несколько километров, давя и расстреливая остолбеневших немцев, так что вначале все было хорошо. Корпус взял несколько деревень и за день продвинулся, пересекая дороги и форсируя речушки, на два десятка километров. Тут было все. И чувство победы, и трофеи, и пленные, и возбужденные рассказы тех, кто уже побывал в деле, и завистливый восторг в глазах тех, кто еще не был.
Только начальник разведки, выпотрошив штабные немецкие портфели, пришел к нему мрачный. Он подал Пономареву захваченную у штабного офицера карту. Офицера кто-то скосил из танкового пулемета, когда он на машине выскочил из местечка.
На этой карте они впервые увидели широкие у основания стрелы, которые остриями упирались в Ленинград, Харьков и Москву, и у них дух захватило от наглости немцев.
Но через месяц немцы были уже на Днепре, в Смоленске и под Новгородом, за 700 километров от границы.
Перед Новоград-Волынском корпус проходил через УР. Пономарев, пока заправщик закачивал в танк горючку, а оружейники с машины передавали башнеру снаряды и ленты, сошел к дотам.
Только что разгрузившийся батальон занимался починкой маскировочных каркасов и другими срочными делами. Каркасы обвалились на бетонные купола, закрыли амбразуры и входы. Красноармейцы рубили гнилые стойки и фанеру с облупившейся краской. Ржаво скрипели железные двери, кто-то, чертыхаясь, вычерпывал из капонира воду.
Пономарев сорвал травинку и прилег. После танка воздух здесь, на необитаемом куске земли, казался прохладным и свежим, как осенью в Пулково. Покусывая горький стебелек, Пономарев остывал, и остывала после только что кончившейся стычки его душа.
КВ и еще две другие машины, огибая длинную рощу, которая примыкала к реке с болотистым, обозначенным на карте «непроходимый» западным берегом, наткнулись на переправившихся немцев. Немцев было не так уж много — роты две, но за ними переправлялись другие, лавируя на резиновых понтонах по узким болотным протокам. Эти немцы зашли за неприкрытый фланг его мотопехоты, и если бы им удалось тут поднакопиться и ударить сзади, дел бы они наделали много. В этом уже не раз убедился и он, и все его командиры: нащупав дырку, немцы втыкались в нее, целясь дорваться в первую очередь до штабов, чтобы парализовать управление. Иногда им это удавалось, и из автоматов и пулеметов они уничтожали растерявшуюся охрану штаба; иногда не удавалось, и тогда уничтожали их.
Здесь, на тихом берегу, немцы еще только торопливо перетаскивали с понтонов оружие и рации. Часть понтонов была вытащена на берег. Возле крайнего, под дулом автомата понуро сидели два красноармейца, а несколько убитых красноармейцев и младший командир лежали под березами. Видимо, немецкие разведчики захватили пост врасплох.
Давя понтоны, как лягушек, КВ в упор расстреливал мечущихся немцев. Им и спрятаться-то было некуда, осока выросла низкой, а бежать по болоту было невозможно, засасывало ноги. Обе тридцатьчетверки не давали немцам прорваться к лесу, и пока не кончились патроны, Пономарев не уходил оттуда. В километре от этого места Пономарев приказал ехать по воде, чтобы отмокли и вывалились из траков куски грязи, набившиеся в гусеницы. Вот тебе и мыслящий тростник, думал Пономарев, глядя на порозовевшую воду.
От дота к доту шла группа командиров и какой-то человек в телогрейке. Старший из командиров недружелюбно бросил Пономареву: