«Чем все это кончится? Новыми триумфами? Или, может быть, человек в своем ненасытном стремлении к власти над миром сам себя погубит? Не думаю. Человечество выживет, хотя, быть может, только группками, островками, разбросанными по лицу Земли. Может произойти какая-нибудь великая катастрофа, но человечество не погибнет окончательно. Какая-нибудь примитивная община, живущая самыми простыми обычаями, знающая о прошлых событиях лишь понаслышке, медленно, постепенно построит новую цивилизацию».
Можно сказать, что это оптимистичное высказывание. Хотя очень емкое и всерьез предостерегающее. Но Агата Кристи была далека от намерения изображать ужасы апокалиптического века не потому, что не догадывалась о них. Нет, она хотела, чтобы люди отдыхали, читая ее книги. И чтобы «самые простые обычаи» человеческого общества все же сохранялись в их памяти.
Мне кажется, Агату Кристи читать интересно еще и потому, что ей было интересно писать. Она была человеком жизнерадостным, добрым и мужественным, и это, как некий «чекан души мастера», по выражению восточного мудреца, сохраняется в ее творениях.
Атмосфера, или, пользуясь аналогиями мисс Марпл, «букет», присущий каждой вещи автора, создается всей неповторимостью его личности и, конечно, трудом, «честным ремеслом», роднящим Пушкина и Агату, Диккенса и Достоевского, вне масштабных оценок.
Та атмосфера «антизла», которая так полюбилась читателям и у Сервантеса, и у Стивенсона, и у Дюма, и у Конан Дойля, у Агаты Кристи тоже естественно объединяет всех «рыцарей добра» в некоей вечной нервостихии, в неразменной, не подверженной инфляции, не разъедаемой никакой «царской водкой» золотой валюте духа.
Их общий древнейший девиз: «Пусть как вода течет суд, и правда — как сильный поток!»
Маргарита Ковалева
Немалого труда стоило мне выбрать день и час, с которого надо начать рассказ, но я наконец остановил свой выбор на одной из сред, когда мы собрались ко второму завтраку. Беседа, в общем, не касалась того, о чем я собираюсь рассказать, но все же в ней промелькнуло нечто, оказавшее влияние на последующие события.
Разделавшись с куском вареного мяса (надо сказать, на редкость жесткого), который мне пришлось разрезать как хозяину дома, я вернулся на свое место и с горячностью, отнюдь не приличествующей моему сану, заявил, что тот, кто убьет полковника Протеро, поистине облагодетельствует мир.
Мой юный племянник, Деннис, тут же выпалил:
— Тебе это припомнят, когда найдут старика плавающим в луже крови. Вот и Мэри покажет на тебя, верно, Мэри? Скажет на суде, как ты кровожадно размахивал кухонным ножом!
Мэри служит у нас временно, в надежде на лучшее положение и более солидный заработок, — она громко, официальным тоном объявила: «Зелень» и брякнула треснутое блюдо под нос Деннису с самым воинственным видом.
Моя жена спросила голосом, полным сочувствия:
— Он тебя очень замучил?
Я не сразу нашелся с ответом — Мэри, швырнув на стол зелень, сунула почти что мне в лицо другое блюдо, с крайне непривлекательными непропеченными клецками. Я сказал:
— Благодарю вас, не надо, — после чего она грохнула блюдо на стол и вылетела из комнаты.
— Какая я ужасная хозяйка — просто беда, — сказала моя жена, и мне послышались нотки искреннего раскаяния в ее голосе.
Я готов был с ней согласиться. Жену мою зовут Гризельда — имя для жены священнослужителя в высшей степени подходящее. Но на этом все подобающие ее положению качества и исчерпываются. Кротости в ней нет ни капли.
Я всегда придерживался мнения, что священнику лучше не жениться. И по сию пору остается тайной, как мне взбрело в голову умолять Гризельду выйти за меня замуж — всего через двадцать четыре часа после нашего знакомства. Как я полагал до того, женитьба — серьезнейший шаг, который требует длительного обдумывания и подготовки, и самое важное в браке — сходство вкусов и склонностей.
Гризельда моложе меня почти на двадцать лет. Она поразительно хороша собой и абсолютно неспособна серьезно относиться к чему бы то ни было. Она ничего не умеет делать толком, и жить с ней в одном доме — чистое мучение. Весь мой приход для нее что-то вроде цирка или зверинца, созданного ей на потеху. Я попытался сформировать ее ум, но потерпел полную неудачу. Более, чем когда-либо, я убежден, что служителю церкви подобает жить в одиночестве. Я не раз намекал на это Гризельде, но она только заливалась смехом.
— Дорогая моя, — сказал я, — если бы ты хоть чуточку постаралась…
— А я стараюсь, — откликнулась Гризельда. — Только, знаешь, мне кажется, что, чем больше я стараюсь, тем хуже получается. Ничего не поделаешь — я не создана для домашнего хозяйства, это ясно. Я решила, что лучше бросить все на Мэри, примириться с неудобствами и питаться этой неудобоваримой гадостью.