- Михалыч, можно сходить? - тут же попросил я.
- Я-то считаю, что можно, - ответил он. - Boт только, как «главное начальство» на это дело посмотрит. Попробуем уговорить, может, и отпустит.
- Это какое же начальство? - осведомился Пётр Иванович.
- Да мама, мама моя! Ну-ка не пустит. Скажет куда такую рань, ещё спать надо.
- Ага, мамаша, значит! - закивал головой старичок. - Это верно, раненько вставать приходится! Ну, да ничего. Я сам за тобой уж зайду, вместе попросим мамашу, может, и разрешит.
- А не жаль вам, Пётр Иванович, круглый год птиц в неволе держать? - спросил Михалыч. - Ведь на воле-то, особенно летом, куда им привольней, чем в тесной клетке.
- Это так, это действительно так! - сейчас же согласился Пётр Иванович. - Действительно, много жестокости в том, что мы вольную птицу воли лишаем.
Он вздохнул, помолчал и вдруг добродушно усмехнулся:
- Вот так я и сам вроде той птицы. Мне бы бродить да бродить по лесам, по лугам. Ан нет, приходится работой заниматься. - И он кивнул головой на угол комнаты, где стояла портняжья швейная машина и валялся целый ворох какого-то тряпья. - Пожалуй, похуже всякой клетки, - улыбнулся он. И тут же с грустью добавил: - Видать, не всё в жизни выходит так, как захочется. Вот и у птиц тоже… Иная птица живёт, живёт, ан в клеточку и попадёт. Что же, видно, ей так на роду написано. Только большой жестокости я в том не вижу, что птиц в клетках держу, - продолжал он. - Во-первых, как только они попривыкнут, я их и по комнате, и по воле летать пускаю. Сами ведь ко мне назад возвращаются. Какая же тут неволя? А кроме того, не круглый ведь год солнышко греет, да травка зелёная, да букашки разные. Придёт осень, а за ней зима. Вот тут-то куда похуже птицам приходится. Кто в холоде, в голоде у нас мучается, а кто на юг в дальние страны летит. Сколько их, горемычных, в дороге погибает, и не сочтёшь!
Пётр Иванович подошёл к окну, снял клетку и поставил на стол.
- Видите - чижик, - сказал он. - А обратите внимание на него. Головка-то лысенькая и сам весь будто подсушенный. Этот чижик у меня уж лет восемь живёт. По-птичьему - старичок древний. Ведь мелкой птице годок прожить-всё равно что нам с вами целый десяток. А разве на воле он до таких почтенных лет бы прожил? Да никогда! Давно бы уж ястреб его задрал или какому зверю попался. А у меня вот живёт и живёт, в тепле, в сытости живёт да солнышку радуется. Я его и на волю пускал. Раньше летал, а теперь не хочет, только иной раз вылетит, сядет на клетку, почистится, отряхнётся и назад к себе домой. Вот! А вы говорите - неволя! Всё дело в том, чтобы птицу любить, жалеть, ухаживать за ней. Тогда она сама от вас никуда не улетит.
- Это верно! - согласился Михалыч. - Любовь всё на свете скрашивает.
На прощание Пётр Иванович подарил мне ручного щегла вместе с клеточкой.
- Как придёшь домой, - сказал он, - первые дни не выпускай, в клетке корми, пои его. Пускай он к новому месту, к новым людям привыкнет. Потом выпустишь разок-другой по комнате полетать. А там отворяй окно. Пусть куда хочет, туда и летит. Не бойся - совсем не улетит. Птица умная, она добро хорошо помнит.
Мы с Михалычем вышли из птичьего терем-теремка на улицу. Уже вечерело. В воздухе пахло нагретой за день травой. С пронзительным свистом носились вокруг соборной колокольни быстрокрылые стрижи.
Я шёл посреди дороги, держа в руках клетку со щеглом. Он прыгал с жёрдочки на жёрдочку и совсем меня не боялся.
Счастью моему не было границ.
Пётр Иванович зашёл к нам дня через два. Он пришёл посмотреть, как живёт у меня его щегол. Внимательно осмотрел клетку. Она была чистая, в кормушке лежал свежий корм, в поилке свежая вода.
- Молодец, сынок! - похвалил меня Пётр Иванович. - Любишь птицу, жалеешь её. И всяческая птица тебя тоже полюбит, будет у тебя водиться.
Я сиял от счастья. Заслужить похвалу старика птицелова - это что-нибудь да значило!
Вошла мама, познакомилась с Петром Ивановнам, поблагодарила за щегла, справилась о здоровье скворца.
- Благодарю вас, - весело отвечал Петр Иванович-Скворец молодец, совсем поправился. Пуще прежнего озорничает.