После обеда начались сборы на охоту. Я оделся в короткую тёплую куртку и с грустью стал натягивать на башмаки глубокие калоши. «Ну какой же охотник ходит в калошах!»
- А вот это от меня подарок! - неожиданно сказала мама, входя в комнату и протягивая мне настоящие новенькие сапоги.
У меня даже в глазах потемнело. Я схватил сапоги, не помню уж, поблагодарил ли за них. Но что могут прибавить слова там, где и так всё понятно без всяких слов.
Короткая курточка и брюки, заправленные в сапоги, - это уже не шутка!
Я сразу почувствовал себя настоящим охотником. Очень хотелось проскакать козлом, но никак невозможно. Я сунул руки в карманы и степенно прошёлся по комнате, с наслаждением принюхиваясь к кисловатому запаху свежей яловичной кожи, который, как аромат духов, струился от моих новых сапог.
Я прохаживался взад и вперёд, а мама стояла в уголке и с улыбкой поглядывала на меня. Трудно сказать, кто в эту минуту из нас двоих был счастливее.
Вдруг за дверью послышались уверенные шаги. Вошёл Михалыч, уже готовый в путь, в ватной куртке, в сапогах и к тому же ещё с ружьём, с патронташем, с сумкой для будущей дичи.
- Э-э, брат, - воскликнул он, взглянув на мои сапоги, - да ты совсем по-настоящему, - по-охотничьему! Вот это дело! Ну, пошли, пошли, нечего зря время тратить.
Мы вышли на крыльцо. И тут совсем неожиданно Михалыч снял с плеча ружьё и подал мне:
- Подержи-ка, а то мешает править.
О счастье! Я не только в сапогах, но и с настоящим двуствольным ружьём. Сейчас поедем по улице. Наверное, все будут смотреть на меня.
Мы уселись в шарабанчик и покатили.
В этом году, после зимы, я ещё первый раз ехал не на санях, а на колёсах. Как весело тарахтят они по неровной булыжной мостовой! Михалыч правит, а я сижу рядом и держу в руках ружьё, держу так, чтобы его было как можно лучше отовсюду видно. Пока проезжаем по городу, на каждом шагу попадаются знакомые. Мы со всеми здороваемся, и все они, конечно, с уважением, а может быть, и с завистью поглядывают на выставленный мной из шарабана сапог и на моё ружьё. Несомненно, они уверены, что это именно моё ружьё, а Михалычево лежит тут же, где-нибудь на сиденье. Но вот городок остался позади, и мы шибко покатили по ровному, гладкому шоссе.
Кругом поля. Молодые озими уже очнулись от зимнего сна, стоят ровные, зелёные, местами даже загустели. Тут и там по яркой, сочной зелени разгуливают грачи или летают над полем, весело покрикивая: «Гра-гра-rpa!» Михалыч натягивает вожжи, останавливает лошадь, чтобы достать папиросу и закурить.
- Слышишь, Юра? - говорит он, к чему-то прислушиваясь.
Я сразу понимаю, о чём идёт речь. Откуда-то с высоты доносятся неумолкаемые песни жаворонков. Они звенят и справа и слева, звучат отовсюду. Всё небо, весь воздух наполнен ими. А самих певцов сразу и не заметишь. Да вон, вон один из них будто повис на невидимой нитке и дрожит высоко-высоко над полем.
Чиркнула спичка. Приятный дымок от папиросы пахнул мне в лицо. Мы поехали дальше.
- Михалыч, это кто там летает? - спросил я, указывая на двух птиц с галку величиной.
У них были чёрные крылья и чёрная голова, а брюшко совсем белое. Они забавно гонялись в воздухе друг за другом, кувыркались на лету, будто играя, и громко, хриповатыми голосами покрикивали. Казалось, они спрашивали друг друга: «Чьи вы, чьи вы?»
- Неужели не узнаёшь? - удивился Михалыч. - Да это же чибисы. Я в прошлом году такого с охоты привёз.
- Помню, помню, - обрадовался я, - красивый, с хохлом!
- А как вкусен был! - подмигнул Михалыч. - Помнишь, поджаренный, со сметанкой!