— Пора брать станцию, — сказал он. — А то скоро сети начнут вытаскивать.
За два с лишним месяца, проведенных в водах Охотского моря, я убедился, что мое прошлогоднее впечатление о нем нуждается в уточнении или, вернее, в дополнении. Нет, далеко не всегда в летнюю пору Охотское море сурово и туманно. Пусть реже, чем на Черном море, но случаются и здесь погожие тихие дни, когда солнце припекает по-летнему, а море приобретает несвойственную ему синеватую окраску. Если в такой день заглянуть с борта судна в спокойную темную воду, то можно увидеть, как невидимые солнечные лучи уходят в глубину снопами тончайших светло-зеленых копий, рассеиваются там и неожиданно меняют окраску: вода в глубине кажется красноватой.
В начале октября еще выдаются такие погожие дни с ясным безоблачным небом, с чистыми, прозрачными далями, без ветра, но все чаще моросят дожди, сгущаются непроницаемые туманы, ревут штормовые ветры. А лежать в дрейфе при четырех-пятибалльном волнении на нашем сейнере уже нельзя… Мы подумывали о возвращении во Владивосток.
Как обычно, я вертел вьюшку, разматывая тонкий металлический трос, а начальник рейса прикреплял к нему батометры. Проделывать все это было не так-то просто: при наклоне сейнера вправо трос прижимался к борту, при наклоне влево уходил так далеко, что Аюшин не мог достать до него.
— Черт возьми, надоела вечная болтанка, — пожаловался он, закрепив очередной батометр. — Того и гляди перебьешь приборы. И кто это придумал посылать экспедиции на такой скорлупке, как наша?..
Опустив последний батометр, мы устроились на задраенном трюме: на средней линии боковая качка чувствовалась немножко меньше, и мы, так сказать, отдыхали.
— Посмотрите, — начальник рейса тронул меня за плечо и кивнул в сторону открытого моря. — Какой-то транспорт идет. Уж не «Ереван» ли?.. Если «Ереван» — баста, едем во Владивосток, а сейнер своим ходом пойдет. — Аюшин помолчал, вглядываясь в еще неясные силуэты судна, и неожиданно спросил:
— Вы устали?
— Как устал? — не понял я.
— Так, вообще.
— Да, вообще я устал. Два с половиной месяца почти непрерывной круглосуточной работы с короткими перерывами для сна и эта вечная качка сделали свое дело.
Из-за качки даже в короткие часы отдыха приходилось в полусонном состоянии вести «борьбу» за койку, и просыпались мы почти такими же уставшими, как ложились. А днем приходилось балансировать то с батометрами, то с сетями, то с тарелкой супа, то просто потому, что ты встал на ноги и задумал пройтись по палубе.
На палубу вышел наш неводчик и долго смотрел из-под большой, с короткими, толстыми пальцами руки на подернутое мелкой ветровой рабью море и на маленькие облачка, высунувшиеся из-за горизонта.
— Надо подымать сети, — сказал он. — Пора, да и погода портится.
Пока вахтенный будил команду, мы вытащили батометры, записали показания термометров в гидрологический журнал, разлили пробы воды по бутылкам.
Моторист включил лебедку, и черные бочата медленно поползли к сейнеру. Сети опять оказались пустыми.
— Все, — заключил начальник рейса. — До следующего года — все.
В машинном отделении застучали моторы, и сейнер, набирая скорость, пошел в сторону Охотска.
А на следующий день мы переселились на транспорт «Ереван». Долго не могли мы после нашего утлого сейнера привыкнуть к просторам океанского судна, к его величавой неподвижности Посреди волнующегося, неспокойного моря и все хватались, руками за стенки, словно палуба вот-вот могла уйти у нас из-под ног. Мы жили в большой четырехместной каюте, спали на широких койках с мягкими матрацами и чувствовали себя как дома или даже лучше.
Однажды, когда мы уже снялись с якоря и шли и берегам Сахалина, к нам в каюту зашел замполит и попросил сделать для экипажа небольшие доклады об Охотском море — его природе, истории. Мы согласились. Начальник рейса, зоолог по специальности, решил рассказать о животном мире моря, а на мою долю выпала история исследования.
Сначала задача моя показалась мне несложной, да и был я сердит на одного поэта-дальневосточника, в книжке которого, взятой в судовой библиотеке, прочитал такие строки, обращенные к другу:
Я не особенно задумывался над качеством стихов, но мое историко-географическое сердце пылало от негодования: при чем тут Копылов, когда всем известно, что на Охотское море первым вышел отряд Москвитина?!