Более месяца Павел «блуждал» по загадочной лунной поверхности. И однажды, после полнолуния, увидел: словно сигналы из неведомого мира, мерцают огненные песчинки!..
За месяц до выпускных экзаменов в гимназии юный астроном, проводивший на крыше от зари до зари, простудился, получил пневмонию и слег. Болезнь протекала тяжело. Все-таки Павел поднялся и сдал экзамены.
Лекарь посоветовал Карлу Андреевичу послать сына полечиться в Ялту. Пока рачительный отец прикидывал расходы туда и обратно, да на курс лечения среди праздной и легкомысленной публики, пришло неожиданное предложение. Богатый помещик обратился к директору гимназии с просьбой порекомендовать для сына репетитора, серьезного и скромного. Выбор пал на Павла Штернберга.
— Поезжай, — благословил отец. — Поживешь на вольном воздухе, на помещичьем приварке и заработаешь на дорогу в Москву. Поезжай!
В Знаменском, в усадьбе Леонида Васильевича Картавцева, было действительно хорошо. Перед барским домом полыхали щедрыми красками цветники. В яблоневом саду клонились к земле ветки: плоды зрели, набирали вес.
Моложавый хозяин сохранил гусарскую выправку и общительный нрав. Хозяйка была хлебосольна и приветлива. Сын Леонид, ради которого пригласили репетитора, оказался учеником хотя и ленивым, но сообразительным. Во время уроков он на лету схватывал суть и до следующего занятия предавался отдыху и забавам, успевая, конечно, забыть все усвоенное накануне.
Румяный, не по годам тучный и медлительный, Леонид был прямой противоположностью сестре — Верочке, Вере Леонидовне, удивительно легкой и изящной.
Первые дни молодой репетитор чувствовал естественную скованность. В тихой барской усадьбе царила суета: прислуживали проворные казачки, швейцары отворяли и затворяли двери, конюхи выводили под уздцы коней, взад-вперед ходили гувернантки, аккуратные, искушенные распорядительницы накрывали обеденный стол. А виновники всей этой суеты занимались с утра до вечера главным образом тем, что ничего не делали.
С барышней Павел виделся за столом. Он не подымал на нее глаз, и она, кажется, не подымала глаз на него, однако он каким-то образом разглядел ее тоненькую фигуру, красивые, то ли задумчивые, то ли грустные, синие глаза.
На третий день за завтраком она спросила Павла:
— Скажите, Павел Карлович, вы музицируете?
— Музицирую.
— Вы не согласитесь мне аккомпанировать?
— Сочту за честь.
Рояль сверкал безукоризненной полировкой, отражая многоярусную люстру. Настроен он был лучшим настройщиком из Орла. Пела Верочка романсы и элегии. Голос у нее был негромкий, но приятный.
— Попробуем из Глинки, на слова Баратынского. Нашли ноты?
Ее маленькая нежная рука, не знавшая никакой работы, легко касалась рояля; в голосе не было того разочарования, о котором пелось в элегии, и даже слова «не искушай меня без нужды» произносились, как нечто неопределенно-далекое. И все-таки пела Верочка хорошо.
В августе они расстались. Ему предстояло поступать в Московский университет, ей — возвращаться в Петербург, где она училась в Смольном институте благородных девиц. Ни он, ни она не знали и не могли знать, что встретятся очень скоро.
В Москве на круглых рекламных тумбах пестрели розовые и зеленые бумажные наклейки. Розовые сообщали адреса квартир, сдающихся внаем, зеленые — адреса комнат в меблированных квартирах. Павел просмотрел зеленые наклейки. Его привлекла комната размером три на четыре, с «отоплением печным, освещением ламповым, самовар два раза в день».
«Эта по карману», — решил он.
Карл Андреевич, отправляя сына в Москву, сказал:
— Вылетел из гнезда — ты уже не птенец. На хлеб, на жилье сам заработаешь. За ученье первый год оплачу. Учись стоять на собственных ногах, без родительских подпорок. Крепче будешь!