«…Федя (Достоевский. — Ю. В.) по обыкновению говорил с ним (Тургеневым. — Ю. В.) несколько резко, — записала в дневнике жена Федора Михайловича Анна Григорьевна, — например, советовал ему купить себе телескоп и смотреть, что там (в России. — Ю. В.) происходит, иначе он ничего в ней не поймет. Тургенев объявил, что он, Тургенев, реалист, но Федя говорил, что ему только так кажется. Когда Федя сказал, что он в немцах только и заметил, что тупость да, кроме того, очень часто обман, Тургенев ужасно как этим обиделся и объявил, что этим Федя его кровно оскорбил, потому что он сделался немцем, что он вовсе не русский, а немец. Федя отвечал, что он этого вовсе не знал, но очень жалеет об этом. Федя, как он говорил, разговаривал все больше с юмором, чем еще больше сердил Тургенева, и ясно высказал ему, что роман его («Дым». — Ю. В.) не имел успеха. Расстались, впрочем, они дружески, и Тургенев обещал дать книгу. Странный это человек, чем вздумал гордиться, — тем, что он сделался немцем? Мне кажется, русскому писателю не для чего было бы отказываться от своей народности, а уж признавать себя немцем — так и подавно. И что ему сделали доброго немцы, между тем как он вырос в России, она его выкормила и восхищалась его талантом. А он отказывается от нее, говорит, что если б Россия провалилась, то миру от этого не было бы ничего тяжелого… Ну да Бог с ним, хотя я знаю, что Федю разговор с Тургеневым ужасно как рассердил, и взволновала эта подлая привычка людей отрекаться от родного…»
Анну Григорьевну, по матери шведку, а по отцу — Сниткину, оскорбило поведение Тургенева. Надо полагать, Иван Сергеевич заявил так в сердцах, в кровной обиде за свой роман, а вовсе не по зрелому рассуждению. Однако все же Родину не отсылают ко всем чертям в досаде за роман: «…если б Россия провалилась, то миру от этого не было бы ничего тяжелого…»
Признаться, слова такие…
Я глубоко чту Ивана Сергеевича и должен дать объяснения.
Горечь, нерастраченное чувство любви, жизнь без женской любви и ласки при сказочном богатстве этого чувства и вообще чувств, одиночество, горячность… Кто знал Тургенева, испытывал к нему искреннее почтение. Отзывались так: нет человека умнее и добрее. Ум и сердце были в нем равны…
С другой стороны, случается, и Родина поступает со своими чадами не то чтобы не по-матерински, а вообще не по-людски. Ответное чувство к ней вполне могут выразить слова Шарля Бодлера. Помните его «Родину»?
Бессмертие Бодлеру за одни эти слова… и поклон.
(Автор ошибается, эти стихи принадлежат П. Ф. Якубовичу (1860–1911). — прим. вычит.)
В январе 1992 г. мы с Ларисой провели три дня в Лондоне в обществе Ирины Ратушинской и Игоря Геращенко — одних из последних жертв инакомыслия КГБ. Тогда я, к своему стыду, ничего не знал о стихах Ирины «Родина».
1977. Одесса
Только за эти строфы Ирина будет осуждена на 5 лет! За стихи — на 5 лет!!
Тогда, в Лондоне, она ждала ребенка, — ждала с особым чувством и особой бережливостью. Следователь КГБ неоднократно говорил ей, что после следствия и лагеря ей не бывать матерью. Ирине и в самом деле выпали бесчеловечные испытания. Они так и не сломали дух маленькой, хрупкой женщины.
Россия отсиживалась за спинами таких женщин. Их было так мало — можно было счесть по пальцам, а Россия вся умещалась за ними…
Это к ней, России, и другие ее стихи:
Январь 1980. Киев
При всех преследованиях на Родине, политических осложнениях, партийных расколах, склоках и разногласиях будущему вождю немыслимо другое отношение к России — только любовь. Там, на Родине, сила научных идей обретет материальное воплощение. Они замкнутся в неопровержимые доказательства. Будет новая Россия!
Ленин обостренно чувствует, в чем нуждается Россия. Он, Ленин, несет это в себе. Он вздыбит Россию, он в этом не сомневается.
Это в него вложено прочно: ему дано знание грядущего, всех дорог и каждой в отдельности. Мир принадлежит большевизму — по-настоящему это никто не знает, а он не только знает, он уже видит. Мысль уже столько раз вычерчивала этот путь!
Владимир Ильич скроен так — сомнений быть не может: за свою принадлежность России он готов на любые муки, но только за Россию свою — социалистическую. Другая для него не существует; так сказать, или моя, наша, или никакая… а точнее — смертная война любой другой России!
Ни 26, ни 28 февраля, ни 1 марта он еще не прослышал о событиях на Родине. Впрочем, для большевика Родины нет, раз она под властью капиталистов, в наличии как бы временно оккупированная территория, которую надлежит превратить в Родину. В этом весь большевизм и все понимание большевизма.
Владимир Ильич продолжает деятельную переписку с Инессой Арманд, в последнем письме — о беспринципности швейцарских «левых».
Вот еще узор, ниточка в затейливой игре судеб.