Бегство — кошмар изнеможения и тоски — длилось вечность. С тупым усилием он переставлял одеревенелые ноги.
Он падал и тотчас поднимался, подгоняемый безжалостным воплем, тащился ещё одну бессмысленную тысячу миль, падал снова… Мохнатые мордочки с окровавленными блестящими зубками тыкались в глаза, ноздри, рот; мягкие тельца сплющивались, визжали и бились в агонии под его великанскими ступнями, превращаясь в жижу из хрящей и крови; и невероятные, снежно-белые крылья кружились повсюду, куда он ни бросал свой взгляд.
И было темно, и он дрожал, лёжа на промозглой земле рядом с трупом. Он перевернулся, удивляясь, почему ещё жив, и вдруг раздался шум крыльев, коричневых крыльев с жёлтыми пятнами, и Глупыш опустился на его лоб.
— Милый, — прошептал он, поняв, что мотыльки ему не страшны, — и погрузился во мрак.
Дрожащие отблески огня коснулись его век и заставили проснуться. Рядом лежал Сол, ещё живой. В хаотической пляске теней пылающего костра он увидел Солу. Она сидела совершенно голая.
Затем до него дошло: они все обнажены. После водяной купели на теле Сола оставалось ещё некое стыдливое подобие одежды, но он, она…
— Я положила всё у костра, просушиваться, — сказала Сола. — Тебя так жутко трясло, что мне пришлось стащить с тебя эти мокрые тряпки. И с себя…
— И правильно, — ответил он, удивляясь, как ей удалось его раздеть. Вероятно, она порядком помучилась, тяжесть его тела была не по силам женщине.
— Я думаю, всё уже высохло, — сказала она, — Вот только мотыльки…
Его взгляд наткнулся на палаточную ткань. Сола так удачно выбрала место для костра, что его тепло проникало сквозь лёгкую сетку на входе и грело внутренность их убежища, не наполняя его дымом.
Мужчин она положила навзничь, головой к свету, сама примостилась на корточках у их ступнёй, слегка подавшись вперёд, чтобы нейлоновый скат палатки не касался её спины. Положение вряд ли удобное. Но как зато смотрелась её неприкрытая грудь!
Он упрекнул себя в излишнем внимании к её прелестям в столь неподходящий момент Но этим заканчивалось всегда, физическое естество настойчиво напоминало о себе всякий раз, как он смотрел на неё. Сос вспомнил сон, и его озарила догадка: он боялся соблазниться женой друга и тем самым — обесчестить себя. Сола всё сделала быстро, разумно, даже смело, и было бы оскорбительно с его стороны придавать её действиям двусмысленность. Но видеть её рядом — обнажённую, желанную — и с чужим браслетом на руке!
— Может, я принесу одежду? — спросил он.
— Не надо. Мотыльки повсюду, и они здесь ещё крупнее. У Глупыша, конечно, пиршество, но нам лучше не высовываться.
— Скоро нужно будет подбросить хвороста в костёр.
Снаружи было холодно: ноги мёрзли, несмотря на то, что закрытая палатка хорошо держала принесённое нагретым воздухом тепло. Он видел, как Сола, дальше всех сидевшая от костра, ёжится и дрожит.
— Мы можем лечь вместе, — сказала она. — Это всех нас согреет, если ты выдержишь мой вес.
И снова это было разумно. Палатка не рассчитана на троих, и если Сола ляжет сверху на обоих мужчин, то появится и пространство и тепло. Она рассуждала здраво, и он не хотел в этом ей уступать.
Её гладкое, как шёлк, бедро, скользнуло по его ступне. Острый ток пробежал вверх по ноге.
— Мне кажется, жар у него ослаб, — сказала она. — Если этой ночью мы не дадим ему замёрзнуть, возможно завтра ему будет лучше.
— Вероятно укусы землероек противодействуют яду мотыльков, — заметил он, охотно меняя тему. — А где мы находимся? Я не очень помню, как сюда попал…
— На другом берегу реки, на пригорке. Я не думаю, что они смогут сюда добраться, по крайней мере этой ночью. Они передвигаются ночами?