— Морковкина! — под иронично-строгой интонацией он постарался скрыть досаду. — Ты телевизор, радио включаешь иногда? Слушаешь выступления, концерты? Эстрадные, я имею в виду. Есть, знаешь, такой жанр, популярный, легкий, по определению некоторых. Вот в этом жанре я и работаю, не знала?
— Не-ет, — она протянула озадаченно.
— Ну вот, послушай… — презирая себя, он напел без слов начало своего «Ручейка», известного, как ему представлялось, настолько, что мелодия звучала уже как девиз.
— Да, вспоминаю… — Морковкина проговорила задумчиво. — Это, кажется, Зайцева поет.
— Вот! — поторопился подытожить Ласточкин. — Не так уж ты, значит, оторвалась. Вспомнила и про Зайцеву. Весьма польщен, — он слегка поклонился.
— Да… — Морковкина повторила пропетые им несколько тактов. — Довольно симпатично и очень, очень напоминает первую тему второй части Четвертой симфонии Брамса, так ведь? — пристально глядя на Ласточкина, тоненько, чисто вывела начало Брамса.
От неожиданности он не нашелся что ответить. Он в самом деле не знал! Забыл… Но она-то! К чему в глаза тыкать? Странно, грубо…
— Ты расстроился? — она заботливо к нему наклонилась. — Я думала, ты сознательно. А так… тоже бывает. Сам знаешь, все друг у друга воруют — и очень даже достойные, и даже кое-кто из великих. Не в том ведь дело. Смотря кто брал, у кого и с какой надобностью. Одни чужое возвеличивают, другие принижают Как Малер сказал: материал не нов, расположение материала новое. Ну ладно, что ты в самом деле. Я ведь так, пошутила…
— Ничего себе шуточки, — пробурчал он, отдуваясь.
— Ты что, серьезно? Ты так серьезно к этому относишься?
— К чему «этому»?
— Ну вот… что по телевидению, по радио…
Он развернулся к ней всем корпусом:
— Радио, телевидение — это миллионная аудитория. Притворяешься, что ли, что не понимаешь?
— Я понимаю! — она сказала на выдохе. — Многие слушают. У многих не развит вкус. И вместо того чтобы воспитывать, подлаживаются и еще больше портят. Не хотят, верно, рисковать…
— Вот ты бы и занялась, — он хмыкнул.
— Да нет, при чем тут я? Ты послушай! — Он усмехнулся ее горячности, теперь она внимания его добивалась, а он выжидал. — Почему, правда, так получается? Ведь в общем-то каждому человеку присуще чутье на хорошее и на дурное. В искусстве тоже. Если бы надо было вникнуть самостоятельно, уверена, что разобрались бы. Но то ли из лени, то ли по чьему-то злому умыслу… — она вздохнула. — Ну скажи, зачем такое количество второсортного? То есть зачем в первую очередь второсортное скармливать, а настоящее оставлять как бы про запас? Таков спрос? Нет, у меня, во всяком случае, ощущение, что второсортное нарочно поощряется, не знаю вот только, с какой целью. Оно выгоднее, легче ему пробиваться, не замечал? Всегда так было? Возможно… Но теперь иные во всем масштабы, и со второсортным тоже — глобальные.
— Ишь ты, сколько наблюдений. Прямо специалист по вопросам массовой культуры.
— Не отшучивайся. Я ведь с тобой откровенно, поскольку ты, как оказалось, имеешь отношение… И музыку любишь, способности у тебя. Я помню, как ты играл в школе. Шопена в особенности.
— Спасибо, хоть поощрила.
— Ну зачем… Зачем мы вообще с тобой так? Я ведь обрадовалась, тебя увидев…
— Я тоже, — примирительно сказал он. — Но тебя темперамент захлестнул, как и раньше бывало. Накинулась. А я как-то, знаешь, отвык.