Председатель свернул цигарку, подал мне «катюшу».
— Выбей огонька.
Я выбил, председатель пыхнул крепким дымом.
— А плясунья была в девках-то, с кругу не сходила. А уж песню как заведет! Иван-то, муж ее, смолоду буен был во хмелю, никто, бывало, усмирить не мог. А как услышит ее песню, так сядет и слезу уронит. Рубаху на себе порвет, скажет: «Душу ты из меня вынаешь!»
Я никак не мог представить старуху молодой. Мне казалось, что она всегда была такая вот старая, сухая, с хриплым голосом и козьей ножкой во рту.
— Поднатужиться придется бабам, войну одолеть, — задумчиво продолжал председатель. — Повертаются мужики с войны и поклонятся женам своим в пояс. Еще неизвестно, чья чаша перетянет, мужичья или бабья, кому солонее за войну достанется. Опять же голод. Летом-то еще полбеды, травы всякой много, ягоды там, грибы. А вот зима навалится — люто будет…
А наутро мы косили без старухи. Семка шел передом, я за ним. Наловчились уже, косили ходко, и были довольны этим и веселы.
Мы давно приметили председателя. Он выехал из березок, сидел верхом на коне и смотрел на нас. А мы старались показать себя и делали вид, что не замечаем его. А он грустно глядел на нас. Когда поравнялись с ним, он сказал тихо:
— Бросайте работу, ребята.
— Докосим вот, — сказал я, как старший.
Оставалось совсем немного на этом лугу, еще пройти прокоса два.
— Ну докосИте, — согласился он.
Мы докосили.
— Подойдите-ка, — подозвал председатель.
Мы, довольные работой, подошли. Он оглядел нас всех с седла и сказал, будто извиняясь:
— Призывают вас, ребята. Вот повестки.
У нас радостно и испуганно застучали сердца. А он смотрел на нас и грустно улыбался.
Только позднее я понял и его взгляд и грустную улыбку. Он уже побывал там, куда уходили мы, и вернулся без руки. Он понимал, что кончилась наша юность, наше детство, и, кто знает, все ли вернутся обратно. Я вернулся, а шестеро из нашего класса остались. Остался и Семка. Он погиб в конце войны на Балтике, он был матросом на торпедном катере.
Мы уходили вот этой дорогой, по которой шагаю я сейчас. Тогда мы здесь и увидели в последний раз старуху. Она вышла из березника с вязанкой хвороста.
— Мы уходим, бабушка! — крикнул Семка.
— Кудай-то? — спросила она.
— На фронт! — гордо сказал я.