— Ногу выставила, о господи. Ты откель взялся-то?
Я помог ей взобраться на телегу, где лежала охапка свежескошенного гороха.
— Больно вам?
— Ничего, бог миловал, ничего, — с перерывами ответила она.
Мы поехали по дороге, и я все поглядывал по сторонам, боялся, не покажется ли мужик. У околицы встретили председателя, рассказали ему все.
— Та-ак, — протянул он. — Подозревал я его. А тебе не надо было самой. Мы его и так выследили бы.
— Ох, сама я виноватая.
— Ну, мне бы твою вину, — сказал председатель, заскакивая на телегу.
— А как с ним? — спросила старуха.
— Далеко не уйдет, — заверил председатель. — За лошадью явится.
Мы отвезли старуху домой. Тогда я еще раз увидел крест. Он тускло блестел под навесом крыльца. Потом мы поехали в колхозную конюшню, поставить лошадь.
— Живуча старуха — страсть, — сказал председатель. — Диву даюсь. Она ведь перед войной совсем помирать собралась. Крест вон сготовила. Сама. Под образами лежала. Деревенские уж и простились с ней, со дня на день ждали — преставится. А тут война. Сына ее сразу забрили, а осенью сноха померла. И встала старуха. «Внучат, говорит, подымать надо, не время помирать». И живет вот. А теперь ей и вовсе помирать недосуг. Семен погиб.
Помолчал, почмокал на лошадь.
— Да-a, жизнь. По иному она так переедет, что за одно то, что живет еще, — к награде представлять надо. Ее же вот возьми. Смолоду батрачила, хрип гнула, за кусок билась. Революция свершилась — полегше дышать стало. А в коллективизацию мужа у ей убили, Ивана. Амбары он сторожил с колхозным хлебом. Помню, от набата деревня вскинулась. На пожар сбежались, глядим — Иван лежит и в рот ему зерно насыпано, снег кровью улит. Голову проломили. А амбары огнем пластают…
— Нашли их?
— Кого?
— Ну, кто убил и поджег.
— Где найти?
— Так и не узнали?
— Знать-то, может, и знаем, а поди докажи. Не пойманный — не вор.
Лошадь остановилась по малой нужде, председатель терпеливо ждал. Тронулись, и он снова начал.
— А до этого у ей ребята мёрли. Троих похоронила. Парней уже. Одного конь зашиб, другой утоп, а третий с крыши сорвался да животом на кол. За одно лето все убрались. Сенька один остался, он у них последний, поскребышек. Умом тронуться можно от такой напасти.