— Давай уж и мне, дочка. Чтоб до разу.
Почтальонша с плачем кинулась старухе на грудь.
— Бабуня, прости меня, бабуня!
— Да кто ж тебя виноватит? — гладила ее по голове старуха. — Рази ж твоя вина есть, несмышленыш?
— Вот она, проклятая война! — глухо сказал председатель. — Неужто не последняя? А?
Я испугался тогда. Лицо его враз почернело, обрезалось, слепые от ненависти глаза полоснули меня, как бритвой. В пустом рукаве его шевелился обрубок.
— Не может быть! — закричал председатель. — Не может быть, чтоб не последняя!!
Грохнул кулаком по перилу крыльца…
Неужели не последняя была? В мире все сильнее и сильнее пахнет порохом. Все слышнее бряцание оружием. Неужели опять по таким вот дорогам будут уходить отцы, братья, сыновья? Уходить и не возвращаться.
Я смотрю на дорогу, по которой четверть века назад ушли мы на фронт. Для многих она стала последней. Сейчас по ней гремит самоходная сенокосилка. Машину ведет молодой парень в фуражке. За ремешок козырька вдета ромашка. Он с любопытством глядит на меня. Чего, мол, этот городской делает на погосте. Я тоже смотрю на него, он мне кого-то напоминает. Парень здоровается со мной, по деревенскому обычаю приветствовать незнакомого человека, и машина тарахтит дальше. Может, это Ванятка? Нет, какой Ванятка. Ванятке сейчас под тридцать…
Тогда тоже был покос. Косили литовками. Машин таких еще не было. В первый день деревенские пришли, как на праздник, в чистом, в новом. Председатель медали повесил на выстиранную гимнастерку. Старуха пришла в новом переднике, почтальонша ленту вплела. Председатель снял фуражку, постоял, поглядел на луга, на нас и сказал:
— Кажись, с кормом будем. Трава ноне как по заказу. Ну, с богом! Начинайте.
Старуха пошла передом. Мы за ней. Ходко шла, сноровисто, мы угнаться не могли. Но когда кончился первый прогон, она не могла никак отдышаться. Пот так и катил бисером по ее лицу. И она все утиралась новым передником. У меня ныла спина, шея налилась свинцом, и рук не поднять. Но сдаваться было стыдно — впереди шла старуха.
Когда выкосили полянку, она сказала, с трудом переводя дыхание:
— Передохнем, касатики.
Мы побросали литовки и кинулись к ручью.
— Погодите, — остановила нас старуха. — Так передышИтесь аль лицо сполосните, а то нутро остудить можете, и сила уйдет, ежели напьетесь…
Позднее, в многочисленных марш-бросках, в больших переходах, когда двигались к фронту, я не раз вспоминал старуху. Действительно, нельзя пить человеку разгоряченному. Сила уходит. Перетерпеть надо.
Старуха села на кошенину и смотрела на внучат. Они собирали клубнику, срезанную литовками.
— Бабушка, бабушка — ягодка! — кричала в восторге Полюшка и показывала бабке каждую ягодку.
— Ешь, касаточка моя, ешь, — говорила старуха. — Зубками ее, зубками.
Ванятка собирал ягоду молча. Сопел и деловито клал рдяные капельки в картуз. Хмурился, думал о чем-то своем, серьезном.