— Эк, горластый какой, — незлобиво качала головой старуха. — Луженая глотка-то.
В полдень старуха слезла с потолка и, охая, прилегла на траву. Кликнула внучат.
— Опять помираешь? — серьезно спросил Ванятка.
— Сердце закатывается, — ответила старуха. — Потопчите-ка мне спину, поясница совсем отломилась.
Внучатам, видать, это было не впервой. Они живехонько взобрались на бабкину спину и старательно топотали по сухому телу. Бабка кряхтела.
— Ну будя, вот и ладно. Отмякло малость. Не упадите, слазимши-то. Поди, промялись, ись хОчите?
— ХОчим, — басом сказал Ванятка, а Полюшка кивнула.
Старуха поднялась на колени, черствыми пальцами вытерла носы ребятишкам, вытащила из узелка горбушку хлеба, перья зеленого лука и соль. В туеске у нее был квас. Внучата уплетали за обе щеки.
— Может, и вы покормитесь? — спросила старуха нас.
— Нет, спасибо, — сказал Вовка, — у нас обед скоро. Вот с нами, пожалуйста…
Как же звали ее? Вот память! Хорошо помню лицо, усталое, спокойное, длинное, перепаханное морщинами. Толстые губы, большой висячий нос. Глаза блеклые, когда-то, видать, голубые. Помню голос, грубый, с хрипотцой, какой бывает у заядлых курильщиков и у людей, которые не прочь выпить. Помню жест, интонацию, а вот имя совершенно забыл. Может, здесь, под этим крестом, совсем и не она. С чего я решил, что она? Поди, живет и здравствует старуха, а я ее похоронил.
А что было потом? Та ночь?
Тогда вечером вся наша школьная бригада сидела у костра. Неожиданно из темноты вынырнула лошадь, верхом сидел председатель колхоза, однорукий усатый фронтовик. Пустой рукав выгоревшей гимнастерки был заправлен за офицерский новый ремень. Он поманил меня пальцем. Я подошел.
— Просьба есть, — тихо сказал председатель, нагибаясь в седле. — Возьми парней да покарауль ночку в горохе. Кто-то горох шевелит, косит, подлец. Ночью опять полянку выхватили за ельником. Покараульте, кроме вас, некому. А?
— Ладно.
— Ну вот спасибо. Хватайте и тащите ко мне, я его, гада, в тюрьме сгною за это дело. По законам военного времени.
На облаву со мной пошли Семка и Вовка. Мы представляли себе, что лежим в разведке и вот-вот появятся немцы, но это не мешало нам потихоньку переговариваться и уплетать молодой сладкий горох.
— Когда же наконец возьмут? — вздохнул Вовка.
Мы сразу его поняли.
— Люди воюют, а мы тут среди девчонок, — поддержал Семка. — Так и война кончится.
Семка был прав. Война шла третий год, а нас все не брали. Вся надежда была на осень.
Луна светила неистово. Гороховое поле блестело, под косогором речка, будто расплавленное серебро, струилась. Поля уходили в призрачную даль и где-то терялись в светящейся дымке горизонта. Красота этой ночи заставила нас замолчать, и мы зачарованно глядели вокруг.