Из-за березника всходит луна. В легком серебряном сиянии обозначились поля, напоенные светлым дымом; озеро, залитое лунной яркостью; березы, кованные из серебра; лошади, стоящие неподвижно, как копны. Две из них наклонились, почти касаясь мордами друг друга, а между ними висит луна. Кажется, держат ее кони на своих гривах, и очерченные светлым ореолом их силуэты четко выделяются на темном сукне неба.
Откуда-то доносит тихий, нежный звон.
— Что это? — спрашивает Данилка.
— Луна звенит, — отвечает дед.
Данилка смотрит на удивительно чистую, будто прозрачную луну и верит деду — звенит луна. Притихшие кони будто тоже прислушиваются к этому загадочному звуку.
— Ты, Данилка, на землю-то свою гляди, — раздумчиво, будто самому себе говорит дед. — Глаза-то пошире открой и гляди, гляди. А то ведь мы топчем-топчем ее, а все не видим, чего под ногами-то. Когда уж к краю подойдем, тогда и прозреем, ахнем — раскрасавица-то какая, земля-то наша зеленая. Ты гляди, Данилка, гляди на нее. Сердцем гляди-то, душой.
По той особой чуткой тишине, что наступает в час предутрия, по тому, как перестали пастись лошади, Данилка понял, что вот-вот наступит рассвет. И как только подумал об этом, так сразу же уснул, и во сне не сходила с его губ счастливая улыбка.
Данилка вскидывает глаза оттого, что кто-то трясет его за плечи.
— Сон-то милей отца-матери, — говорит дед, улыбаясь. — Бужу-бужу — не добужусь. Полегчало ай нет? Нога-то?
Данилка приподнимается, чувствуя тело легким и здоровым.
— Полегчало.
— Ну и слава богу. Травка — она целебная, она богом дадена ото всех болестей.
Данилке не хочется вылезать из угретого места под старым зипуном, он медлит, стараясь продлить блаженство. Он еще не совсем проснулся и готов снова упасть и уснуть зоревым сладким сном. Дед Савостий понимает это и говорит:
— Чичас коней пригонют.
И тут только Данилка видит, что ни Андрейки, ни Ромки уже нет, нет и собак. Данилке стыдно: дружки ушли за конями, а он как барчук лежит.
— Чо ты меня не разбудил? — недовольно говорит он.
— Дак ить хворый…
— Ничо я не хворый!
Данилка решительно скидывает с себя волглый зипун. Под утро пала сильная роса, и все вокруг отсырело: поседела трава, кусты, серебристым бусом покрылась одежда и все предметы возле костра. Данилка вскакивает, и туманная сырость обливает его знобким холодом. Бр-рр! Данилка бежит в кусты по малой нужде, по босым ногам жигает студеной росой, а когда задевает куст калины и целый ушат брызг окатывает его с головы до ног, Данилка совсем просыпается. Приплясывая и оставляя в росной траве дымчатый след, бежит он к деду, натягивает опять на себя тяжелый от влаги зипун и, присев на корточки, прикрывает покрасневшие от холода босые ноги.
Дед шаркает вокруг потухшего костра, собирая пожитки. Костер совсем остыл, и отсыревший пепел осел, чадит черная головешка, будто струйку сизого тумана пускает. Резко пахнет сырою золой.
Зыбкий рассвет вступает в свои права. Сиреневый туман лежит на земле, в чуть зримой синеве расплывчато проступают серые стволы берез и темнеют кусты калины. Кусты кажутся непомерно большими, но Данилка знает, что калинник здесь низкорослый. Озера совсем не видать, оно только угадывается по особо плотному туману.
Данилка затих, чувствуя, как оседают на лицо мелкие капельки влаги, и задумчиво смотрит в сонное предутрие, слушает неслышный днем, позванивающий на перекатах ручей. Это он звенел ночью, а может, и вправду луна, как говорит дед.