— Рот зажали и сбросили! — Учительница зябко вздрогнула.
— Ктой-то душегубствует? — ахнула бабка Ликановна.
— Есть кому, — мрачно сказал Петр, сильный кряжистый мужик. — Шастают, как волки…
— А ты, случаем, не приметила, какие они из себя обличьем-то? — допытывался дед Савостий.
— Не приметила, — ответила Евдокия Андреевна, кутаясь в теплый полушубок и вызванивая зубами. — Трое их было. Молчком бросили, голосу не подали. Из школы я шла.
Евдокия Андреевна говорила тихо, но голос ее вздрагивал и черные глаза лихорадочно блестели. Черноволосая, с длинной косой, голова устало клонилась.
Не утонула она случайно. В колодце на стенках настыла наледь, бадья еле проходила. Когда учительницу сбросили, а бросали вниз ногами, шубейка ее разметнулась, и она застряла в узком отверстии как пробка. Сверху на нее скинули бадью, и Евдокия Андреевна потеряла сознание. Очнувшись, она не подала голоса, боясь, что злодеи еще у колодца и могут добить ее. И только когда услышала ребячьи голоса, крикнула.
— Обличьем бы, обличьем бы если знать… — повторял дед Савостий, сокрушенно покачивая головой.
Но учительница не могла ничего больше сказать, они напали на нее сзади, и приметила она только, что один из них был высокий и в сапогах, другие двое пониже.
Данилка и Андрейка пробыли у бабки Ликановны до тех пор, пока учительнице не стало лучше. Она собралась домой. Вместе с дедом Савостием и Петром они довели ее до дому.
Когда дома на Данилку напустилась мать за такое позднее возвращение, а отец тоже хмуро поглядывал из-за стола, Данилка быстро, чтобы не схлопотать подзатыльник, выпалил, что они с Андрейкой спасли учительницу.
— Кулачье это — их работа, — сжал зубы отец и стал быстро одеваться. — Пойду проведаю, может, кого и вспомнит. Это, поди, опять Сизого дружки. Все ускользают. Но захлестнем мы их удавкой. Сколько веревочка ни вейся, а конец будет!
В марте, когда ровно и сильно задуют с юга сырые ветры, когда солнце осадит сугробы и снега набрякнут влагой, когда появятся на увале первые проталины — манит степь несказанно.
В такой вот день, когда в чистом, синем и тяжелом небе застоялось солнце, Данилка со своими дружками решили наведать зимний лес, проложить последнюю лыжню, накататься на все лето.
На околице повстречались две подводы. На розвальнях, встав на колени, вертел вожжами над головой дед Савостий, принуждая ленивого Гнедка перейти на рысь. Лошадь второй подводы была привязана к первым саням. Дед Савостий вывозил навоз на поля и теперь возвращался порожняком. Он лихо осадил Гнедка и в веселой улыбке обнажил беззубый рот.
— Кудай-то навострились, мазурики?
— На увал, кататься, — ответил словоохотливый Андрейка.
— Запуржит сёдни.
Дед Савостий слез с саней, подтянул подпругу у Гнедка. В покрасневших от встречного ветра глазах его стояли слезы и блестели, как стекляшки. В латаной-перелатаной шубейке, в шапке, больше походившей на растрепанное воронье гнездо, в подшитых автомобильной резиной пимах, он шустро хлопотал возле коня и, шмыгая покрасневшим носом, говорил:
— Морочит вон на закате. Небо, вишь, обрюхатело…
Данилка удивился: с чего это дед взял, что запуржит? Небо как небо. На западе, правда, темнеет — ну и что!
— Не пужай! — Андрейка беспечно отмахнулся.