— Шафиров, ты?
— Я, государь.
— Ну, что?
— Турки согласны на мир.
Петр схватил подканцлера за руку, втянул в палатку. Пола опустилась.
— Наши так задали туркам вчера, что янычары пардону запросили, — сказал Шафиров. — Говорят, восемь тысяч ихних полегло.
— Какие условия?
— Условия такие: вернуть туркам все занятые нами в прошлую турецкую войну ихние земли, и в том числе Азов, а наши пограничные города — Таганрог, Каменный Затон и другие, что поставили перед кампанией, — разорить. Затем, чтобы тебе, государь, впредь не мешаться в польские дела и разрешить шведскому королю Карлу с его шведами беспрепятственный проход через Россию в свои земли.
— Ладно. Могли потерять больше. Ну, слава богу! В подкрепление резонов мира обещай бакшиш: визирю — сто пятьдесят тысяч, кегае его — шестьдесят, янычарскому аге — десять тысяч, и всем остальным, до последнего переводчика, тоже посули подарки.
— А еще визирь требует выдачи молдавского господаря.
Петр скрипнул зубами, от скулы к скуле заходили темные желваки.
— Нет! Я лучше уступлю туркам землю до самого Курска, чем соглашусь на это. Потерянные земли, бог даст, отвоюю, а нарушенное слово не поправишь. Государю потерять честь — перестать быть государем.
Шафиров развел руками.
Петр дернул головой:
— Скажи, что господаря в нашем лагере нет. И твердо стой на этом. Не будут верить — увеличивай подарки, не скупись… Пойдем к казначею.
Проходя мимо кухни, Петр нарочито громко сказал по–немецки:
— Господаря в лагере нет. Бежал.
Думитру Кантемир замер. Кассандра всхлипнула. Под рукой матери шевельнулся сын.
— Ты не спишь, Антиох? — зашептала мать.
— Нет, я слушаю песню.
Господарь и Кассандра прислушались и только сейчас услышали пение раненого прапорщика.
— Он давно–о поет. Отец, про что он поет?