Между тем, дела транспортной фирмы шли своим чередом. Теперь уж, правда, не было тех барышей, которые приносила с собой война, но бухгалтерские итоги неизменно возвещали хорошую прибыль. Гаваньские склады были по-прежнему доверху завалены грузами, которые пахли мокрыми кожами, треской, аптекарским товаром, ворванью и свежим деревом. Тут же рядом, под открытым небом, точно холмы, возвышались кучи угля и пирамиды из бочек. В помещении конторы с утра до ночи толпились обветренные всеми ветрами моряки, распространяя сильный запах вонючих сигар и смолы. Они же заносили сюда морскую сырость. Подъемные краны, освещенные рефлекторами, грохотали круглые сутки. Пароходы уходили беспрерывно.
Итак, все обстояло отлично, и с делами, и с наследием первого Петера, и с семейной жизнью, устранявшей одиночество. Маленький Георг и его мать носили в себе идиллическое очарование. Ее певучий мягкий голос звучал, как далекая музыка. Его звонкий лепет, его любознательное беспокойство и его пестрые игрушки, разбросанные по всему дому, заполняли сердце Зигрид сытым умилением и давали полноту чувств.
Вот только Петер, второй Петер, больно уязвлял сознание. Да, тот несчастный калека был бы не такой.
Ей не пришлось бы стыдиться за него и с досадой отворачиваться, когда она слыш… Правда, Петер никому не мешает. В этом он был подлинный сын своего отца.
И еще одна вещь беспокоила Зигрид. Не всегда, но временами. При виде ухмыляющейся рожицы внука и целомудренных ресниц невестки, ее начинало колоть то острое жало, которое оставалось в ней от чувственной и достаточно грубоватой связи со Свеном. Много-много раз говорила она самой себе, что пора поставить точку. Пора, пора! Но минутные воды запоздавших желаний поднимались иногда выше ее головы, и неугомонное тело властно отодвигало намеченные сроки. Вдобавок (конечно, это была только лазейка) Зигрид упорно уверяла себя, что преданного ей Свена, охраняющего великое наследие, нельзя не отблагодарить так, как он этого хочет. Немалую, впрочем, роль сыграл в этом и сам Свен: он был настойчив, приятно тактичен, а главное, осторожен. За семнадцать лет их физической близости никто — даже прислуга — не видел, как он своими ключами открывает по ночам двери и пробирается к ней в спальню. Кое-кто из окружающих, может быть, и подумывал об их отношениях, но доказательств никто бы не мог представить. Зигрид это тоже ценила.
Так, в чередовании спокойных радостей, молчаливого умиления, несложных забот и медлительных огорчений — проходила жизнь. Хорошего было больше, чем плохого. И, вспоминая первые годы своего замужества и жалкое бытие несчастной матери и тусклое промежуточное существование отца, кругозор которого был всегда заслонен одним только предметом, Зигрид начинала думать, что судьба обошлась с ней значительно милостивее, чем с предыдущими Ларсенами. Служение одной идее потребовало от каждого из них серьезной жертвы. Она же принесла одну только жертву — нелепое замужество, — но затем удачно выплыла на просторный путь полной независимости.
К этим мыслям она блаженно возвращалась не раз, все более и более утверждаясь в них. Но случилось нечто такое, что заставило ее крепко задуматься над тем, так ли это на самом деле.
Увлечение Петера автомобильным спортом довело его до одержимости. Он участвовал в гонках, в далеких пробегах, ездил на автомобильные выставки и даже пытался изобрести какой-то особенный автоматический тормоз, не позволяющий автомобилю опрокидываться. Само собой разумеется, мысль об изобретении была ему внушена желанием славы. Но, пожалуй, не всецело. Было, должно быть, у него и предчувствие, что такой тормоз может ему пригодиться.
Однажды он взял с собой покататься жену и Георга и, выехав за окраину, по обыкновению, понесся, как безумный. Неизвестно, что произошло, лопнула ли шина, наткнулся ли авто на придорожный камень, но в одно мгновение все четверо — машина и трое людей — свалились под откос шоссе. Георг (ему шел тогда шестой год) вылетел из автомобиля, как мячик, и даже не поцарапал себе голых колен. Петер сильно ушиб голову. Но зато молодая фру Ларсен осталась лежать на месте совершенно раздавленная.
Ее растерзанное тело потеряло все человеческие очертания, и когда подняли авто, маленький Георг, окинув тупым взглядом бесформенную массу из грязи, крови и тряпок, оглянулся, посмотрел на кожаные подушки и недоумевающе опросил:
— А где же моя мама?
Погас свет для Зигрид. На две недели в доме воцарилась жуткая, мрачная тишина, которую никто не смел нарушить. Перестали поднимать шторы. Разъединили телефон. Письма, получавшиеся в большом количестве каждый день, — сочувственные письма, — оставались нераспечатанными. Зигрид целые дни просиживала в кресле или лежала на кровати в полном оцепенении. По утрам приводили к ней Георга, испуганного и заплаканного, она беззвучно гладила его по волосам и делала знак глазами, чтобы его увели.
Всем казалось, что Зигрид потеряла дар слова и что у нее помутился разум. В конце концов, говорили все, внук должен быть для нее дороже, чем невестка, а между тем, она почти что равнодушна к нему. Но тут же вспоминали, что с тех пор, как в доме появилась эта русская, Зигрид совершенно изменилась, стала мягче, женственней и гораздо разговорчивей.
Домашний врач, всего два раза навестивший Зигрид, распорядился предоставить ее самой себе и никого к ней не допускать. И когда в доме начали поговаривать о том, что следовало бы не послушаться упрямого врача и пригласить психиатра, Зигрид вдруг пришла в себя, встала и первым делом велела привести Георга.
Только тогда она впервые дала волю своим слезам и с безудержной страстностью, которую никто никогда в ней не замечал, стала целовать его лоб и руки. Посадила его к себе на колени и, прижимая его тельце к своей груди, шептала в слезах:
— Какое счастье, что ты у меня остался! Какое счастье!
Крупные слезы, как зерна, выкатываясь из ее потускневших глаз, падали на голые колени ребенка. Он пристально разглядывал эти капли, трогал их своими пальчиками и под конец тоже заплакал.
В этот день к Зигрид вернулось спокойствие и больше не покидало ее. Она несколько часов провела в конторе, совещалась с управляющим и, вернувшись домой, распорядилась, чтобы детскую Георга устроили рядом с ее спальней. Тут же поселилась и бонна. Петер, все время не показывавшийся ей на глава, не смел возражать.
Не показывался и Свен Гольм. Он опасался, что не найдет нужных слов, чтобы по-настоящему утешить ее. К тому же он сам был в отчаянии — за нее и за себя. Несчастье, обрушившееся на Зигрид, заставит ее (он это ясно предвидел) окончательно отказаться от близости с ним. Вот теперь она действительно станет бабушкой, и осиротевший внук вытеснит Свена навсегда.
Чтобы избежать горечи неминуемого разговора на эту тему, Свен придумал: уехать во Флориду. Он так и сделал. Написал фру Ларсен почтительное письмо, насколько сумел, выразил ей свое соболезнование и отправился, как он сообщал ей, исполнить свой долг. Была у него одна тайная мысль, но пока что он даже не формулировал ее.
Вернулся он через четыре месяца. Фру Ларсен за это время окрепла и даже несколько пополнела. Седина, правда, усилилась, но фигура и движение возвращали ее к прежним годам. И, глядя на нее, Свен вспомнил старое прозвище Зигрид: Валькирия. В то же время и он привез хорошие новости. Измерения показали неудержимый рост подводной тверди, стремительно обраставшей пловучим балластом. Цифры, которые удалось установить в последний раз, превосходили все предыдущие расчеты. С такими данными он бодрым явился к Зигрид.
Она встретила его дружески, горячо пожимала ему руку, но в голосе ее звучал деловой холодок. Свен почувствовал это и продолжал обращаться к ней с почтительностью маленького служащего.