- Никого же нет…
- Все равно тише. Потерпи! Двадцать пятую годовщину мы встретим громко! С музыкой! Вот увидишь!
- Конечно, громко! Фортиссимо! И мы снова наденем… смотри! - Я расстегнул ворот рубахи и показал ей кончик красного галстука.
- Какой ты отчаянный, Андрей! Ты очень смелый!
- А твой где?
- Спрятан. Но через год мы их не наденем, мы уже будем комсомольцами…
Мне показалось, что Люся выглядит лучше, чем в прошлую встречу.
- Ты сегодня румяная, - сказал я.
Люся взглянула на меня, ее синие глаза неестественно блестели.
- Температура… Плохо мне чего-то… очень плохо,- заговорила она, прерывисто дыша.- Должно быть, заболела…
- Тетя Катя знает, что ты больна?
- Она ушла рано. Я не сказала ей… Ой, как мне холодно…
- Ты лучше вернись домой, Люся, а то совсем расхвораешься.
- Не могу… никак не могу. Сегодня я должна обязательно быть на месте…
Мы свернули на улицу Свердлова, и я заметил на телеграфном столбе выведенную красной краской маленькую цифру: «XXIV». Под цифрой стояло слово, которое я не понял: «Дзор!».
- Смотри! - сказала Люся. - Народ помнит… не забыл. И на афишной тумбе то же написано!
Действительно, и на афишной тумбе кто-то вывел красным слово «дзор!».
- «Дзор»? Что это значит?
- Бестолковый! - Люся перешла на шепот: «Дзор… Это же сокращенно: «Да здравствует Октябрьская революция!»
Да, наш город помнил, какой сегодня день. На другой улице мы увидели на заборе фашистский плакат. Неизвестный художник пририсовал вокруг шеи Гитлера удавку и написал на свастике большие буквы: «СНО!»
«Смерть немецким оккупантам!» - пояснила Люся.
Я огляделся. Ни одного прохожего. Еще рано.