В Кепенике у поворота к дому Эрвина и Кэт стояло второе полицейское оцепление.
- Что там? - спросил Штирлиц.
- Разбита улица, - ответил молоденький бледный шуцман, - они бросили какую-то мощную торпеду.
Штирлиц почувствовал, как на лбу у него выступил пот.
«Точно, - вдруг понял он, - их дом тоже».
- Дом девять? - спросил он. - Тоже?
- Да, разбили совершенно.
Штирлиц отогнал машину к тротуару и пошел по переулку направо. Дорогу ему преградил все тот же болезненный шуцман:
- Запрещено.
Штирлиц отвернул лацкан пиджака - там был жетон СД. Шуцман козырнул ему и сказал:
- Саперы опасаются, нет ли здесь бомб замедленного действия…
- Значит, взлетим вместе, - ответил Штирлиц и пошел к руинам дома номер девять.
Он ощущал огромную, нечеловеческую усталость, но он знал, что идти он обязан своим обычным пружинистым шагом, и он так и шел - пружинисто, и на лице его была его обязательная, скептическая ухмылка. А перед глазами стояла Кэт. Живот у нее был очень большой, округлый. «К девочке, - сказала она ему как-то. - Когда живот торчит огурцом - это к мальчику, а я обязательно рожу девицу».
- Все погибли? - спросил Штирлиц полицейского, который по-прежнему наблюдал за тем, как работали пожарные.
- Трудно сказать. Попало под утро, было много санитарных машин…
- Много вещей осталось?
- Не очень… Видите, какая каша…
Штирлиц помог плачущей женщине с ребенком оттащить от тротуара коляску и вернулся к машине.
- Мамочка! - кричала Кэт. - Господи! Мама-а-а-а! Помогите кто-нибудь!
Она лежала на столе. Ее привезли в родильный дом контуженной: в двух местах была пробита голова. Она и кричала-то какие-то бессвязные слова: жалобные, русские.
Доктор, принявший мальчика - горластого, сиплого, большого, сказал акушерке:
- Полька, а какого великана родила…