Крис схватил конверт, трясущимися пальцами развернул лист.
«Крис, — писала Хари, — ужасно, что пришлось тебя обмануть, но иначе нельзя было. Так лучше для нас обоих. Я их сама попросила об этом, никого не обвиняй».
Подпись была зачеркнута, но Крис сумел прочесть: «Хари».
— Как? — прошептал Крис.
— Потом, Крис, — сказал Снаут. — Успокойся.
— Как? — снова повторил Крис.
— Аннигиляция, — сказал Снаут, — вспышка света и ветер…
— Знаешь, — сказал после паузы Крис, — последнее время у нас с ней не ладилось.
Крис закрыл глаза.
— Слушай, Снаут, — тихо говорил Крис.
Они сидели в комнате Снаута. И был голубой день.
— Снаут, давай подадим рапорт. Потребуем связать нас непосредственно с Советом. Доставим сюда мощный аннигилятор! Думаешь, есть что-нибудь, что устоит против него?
— Хочешь отомстить? — сказал Снаут. — Кому? За что? Уничтожить за то, что он для нас непонятен? Если не мы, так другие столкнутся с этим. Соляристика отняла у человечества много сил, жизней, надежд. А что же она дала?
— Ты прав. Я много думал над этим, — сказал Кельвин. — И я понял, мне кажется, главное — вечное беспокойство, неудовлетворенность, если хочешь — уровнем своей нравственности… Неудовлетворенность! Именно поэтому на Земле так много исследователей, жертвуя жизнью, стремились к полюсу — бесплодной, мертвой, оледеневшей точке… Жажда движения… И космосу нужны жертвы, — тихо произнес Крис, — он ненасытен, ему нет конца… А нас так мало…
— Голый пещерный человек, — сказал Снаут, — даже собственную планету долго поил своей кровью, прежде чем она стала ему матерью. Мы движемся по рассчитанным орбитам, координаты вычислены, установлены допустимые отклонения, но очень незначительные.
— Кем вычислены? — спросил Крис. — Ты, Снаут, метафизик.
— Наоборот, — сказал Снаут, — я материалист и безбожник… Еще триста лет назад Колмогоров и Винер доказали…
Снаут взял с полки книгу, раскрыл ее на одной из закладок и прочел: «Встречающееся часто отрицание и неприятие этих идей проистекает из нежелания признать, что человек является действительно сложной материальной системой, но системой конечной сложности и весьма ограниченного совершенства, и поэтому доступен имитации. Эти обстоятельства многим кажутся унизительными и страшными. Даже воспринимая эту идею, люди не хотят мириться с ней.
Такая картина всеобъемлющего проникновения в тайны человека вплоть до возможности, так сказать, закодировать его и передать телеграммой в другое место, кажется ему отталкивающей и пугающей. На самом деле, надо стремиться этот глупый и бессмысленный страх заменить тем огромным удовлетворением фактом, что такие сложные, прекрасные вещи могут быть созданы человеком, который еще совсем недавно находил простую арифметику чем-то непонятным и возвышенным…»
— Это писал Колмогоров — не фантаст, не поэт, — сказал Снаут, — писал еще сто лет назад.
— Я не о том сейчас говорю. Вернее, о том, но я о другом думаю… — сказал Крис. — Если человек конечен, может быть, нет смысла доходить до конца? Что-то не додумать, остановиться на полдороге?
— Кроме личных желаний и страха, — сказал Снаут, — у человека есть еще и судьба. Мы должны идти, идти и идти. Мы — люди, лишь здесь нас ждет удовлетворение и радость…