Конечно, многие дворяне-шляхтичи, прежде всего выходцы из Русской Литвы, верой и правдой служили империи. Но немало было и тех, кто не смирился с поражением: статские использовали своё высокое положение, тайно борясь за возрождение Польши. Военные при первом возмущении поворачивали оружие против «московитов». Империя защищалась. В Сибири до сих пор живут многочисленные потомки ссыльных поляков, иные из них через столетия пронесли пламенную неприязнь к «поработителям». Сошлюсь хотя бы на одного из таких потомков — Александра Бушкова и его книгу «Россия, которой не было». За это упорство их можно уважать, но я смотрю на ситуацию глазами русского человека, озабоченного судьбой государства, созданного моим народом и союзными нам племенами. Чтобы понять, насколько мощной была (да и остаётся) эта доминанта неприятия русского мира, достаточно прочесть поэму «Дзяды» Адама Мицкевича (по крови, кстати, литвина, то есть по-нынешнему — белоруса). Он дружил с Пушкиным и другими светочами нашей культуры, но видел в нашей державе абсолютное зло, как, впрочем, и сегодняшние польские гости телешоу Владимира Соловьёва:
Кстати, о разветвлённом польском заговоре в верхах писали многие тогдашние авторы, тот же Николай Лесков в своих антинигилистических романах. Основания для опасений имелись: после восстания 1863 года царство Польское переименовали в Привисленский край, начали крутую русификацию, привилегии отобрали, а ненадёжным ляхам закрыли доступ к военной службе, и они ринулись в чиновничий аппарат империи. К чему я столь подробно останавливаюсь на этом вопросе? Из какой-то полонофобии? Полноте, нас, слава богу, советская власть воспитала интернационалистами. Но анализируя причины крушения империи, мы часто забываем этнический фактор. А разве вековая нелояльность к государству значительной части чиновничества, определяющего внутреннюю жизнь страны, не повлияла на судьбу державы? И совершенно неслучайно главным внешним врагом юной Советской России стала возродившаяся Польша, «географическая новость», сразу заявившая права на границы Речи Посполитой от моря до моря. Для полноты картины добавлю, что во время Первой мировой войны царское правительство вынуждено было национализировать банки, заводы и фабрики, принадлежавшие немцам. За что? Очевидно, было за что. Так что большевики лишь использовали опыт предшественников, включая такие жёсткие меры, как национализация и продразвёрстка…
Сознаемся: глухота к опасностям этнического противостояния — результат и царской, и советской идеологии. Первые считали, что конфессиональная принадлежность поглощает национальную самоидентификацию, вторые верили в примат классового самосознания. Ошибались. В результате и монархия, и «Совдепия» развалились, как вавилонские башни, едва их строители, утратив общий имперский язык, заговорили на своих племенных наречиях. Мыслящие люди неустанно предупреждали власти предержащие об этой опасности.
Возьмём хрестоматийные стихи Лермонтова «Прощай, немытая Россия». Обычно на гигиеническом аспекте разговор об этой инвективе и заканчивается, хотя зарубежные наблюдатели всегда отмечали развитую банную традицию на Руси и удивительную чистоплотность населения, в отличие от европейских грязнуль. Однако попробуем взглянуть на знакомые строки иначе:
«Мундиры голубые» — это, помним со школы, форма жандармов, которых возглавляли лифляндские немцы Бенкендорф и Дубельт. Свою безопасность царь доверил людям, этнически близким. «Страна рабов» — тоже понятно: крепостное право, ужесточённое в XVIII веке до «рабства дикого», возмущало просвещённые умы. Правда, земледельцы были не свободны тогда не только в России, но и в некоторых европейских странах. Впрочем, такова наша национальная традиция — особенно остро воспринимать недостатки прежде всего своей Родины. У европейцев иначе: они остро воспринимают недостатки других. Странная «преданность» угнетателям укладывается в нашу метафору «завета русского народа с государством», ибо самая жёсткая власть лучше «смуты» или «замятни».
Но вот второе четверостишье всегда вызывало у меня некоторое недоумение:
Согласен: человека в действующей армии контролировать и отслеживать труднее. Это хорошо описано во фронтовой прозе. Война делает человека свободнее. Тот же Солженицын так «оторвался» в письмах с фронта, что угодил в лагерь. Я служил в Германии в мирные годы, но знал, о чём можно писать домой, а о чём — нельзя. Но вот читаем дальше: «Сокроюсь от твоих пашей…» Почему — «пашей»? «Пашей — ушей»? Но это плохие поэты ради рифмы загоняют в строку случайные слова. У хороших, а тем более великих — так не бывает. Почему не «сатрапов» или «подручных»? Выскажу гипотезу: Лермонтов проводит параллель с Османской империей, которая славилась своими жестокими политическими нравами и которую называли «больным человеком Европы». Однако подозреваю, поэт имеет в виду не только суровость режима, но и намекает на этническую чуждость правящего слоя народу. Напомню: элита Османской империи была интернациональной, она включала в себя представителей завоёванных народов — болгар, сербов, армян, курдов, греков, арабов, грузин, албанцев, евреев и т. д. Главное — не происхождение, а верная и плодотворная служба Великой Порте.
Меньше всего в правящем слое было тюрков (они пришли на земли Византии из Туркмении), давших название всей стране. Отношение к ним было пренебрежительным, даже насмешливым, что впоследствии породило движение младотурков и привело к созданию на обломках Османской империи этнократической Турецкой Республики во главе с Ататюрком. Говоря о «пашах», думаю, Лермонтов имеет в виду такую же отчуждённость российской верхушки от русского народа — этническую, но в ещё большей степени — ментальную и культурную. Возможно, профессиональные лермонтоведы, которые ныне препарируют «Парус одинокий», ссылаясь не на Белинского, а на Фрейда и Хайдеггера, поднимут меня на смех. Но я высказал гипотезу. Возражайте, если можете!
В своих настроениях Лермонтов был не одинок, схожие мотивы звучат у Николая Языкова в стихотворении «К ненашим» (1844):
Художественное и научное творчество славянофилов также пронизано протестом против принижения русских в стране, которая носит их имя. В итоге в Москве, как уже сказано, нет ни одного памятника вождям этого крупнейшего течения отечественной мысли. Даже первому барду и певцу столицы Аполлону Григорьеву не удосужились поставить в Первопрестольной хотя бы бюстик. Зато его отдалённому последователю Булату Окуджаве воздвигли саженный кумир на Старом Арбате. Чубайс, говорят, позаботился, денег дал. Хорошие у Окуджавы песни, сам иногда пою, особенно про «виноградную косточку», но слово «русский» в них почти не встретишь. Да и вообще, что касается знаковых для русского самосознания памятников, то тут просто беда! Плисецкой памятник есть — Улановой нет. Мандельштаму есть — Заболоцкому нет. Бродскому есть — Рубцову нет. Ростроповичу есть — Свиридову нет, даже к столетию великого композитора не поставили. Кстати, памятник Ростроповичу на пересечении Брюсова и Елисеевского переулков возвели на том самом месте, где собирались установить бронзового Карамзина: он в этих местах живал. Но проект не состоялся, не нашли денег, даже к 200-летию историографа. А вот на Ростроповича нашли без всяких юбилеев: негоцианты скинулись. Что тут скажешь?! Стыдно за русских богачей, им до Морозова и Третьякова, как зелёным мартышкам до гомо сапиенса.
Но вернёмся к славянофилам. Помню, лет пятнадцать назад я завёл с одним крупным чиновником, рулившим в сфере культуры, разговор о том, чтобы создать в Переделкине на базе усадьбы Самарина, оказавшейся после закрытия детского санатория бесхозной, музей «Славянофилов и западников». Начальник в ответ лишь посмотрел на меня потомственно-печальным взором: мол, музей западников он бы ещё поддержал, а вот славянофилов… В этом смысле чиновники «новой России» продолжают традиции подозрительного отношения к «русскому духу» и царской, и советской администрации. Напомню, что многие активные славянофилы такие, как братья Аксаковы, состояли под негласным надзором полиции и жёстко цензурировались. Про настороженное отношение советской власти к самому слову «русский» я писал выше.
И ещё одно наблюдение в тему. После Сталина больше всего наши «прогрессисты» не любят императора Александра III, хотя с него вроде бы надо брать пример: миротворец, при нём Россия не воевала, он подавил в стране разгул террора. Но у царя был один серьёзный изъян: он не без успеха ввёл моду на всё русское, и сам всегда подчёркивал свою русскость не по крови, конечно, а по духу. Этого ему до сих пор не простили. Даже в «ЖЗЛ» книга о нём вышла последней, в прошлом году, когда уже обо всех возможных и невозможных царях написали, даже про Лжедмитрия и венценосного младенца Ивана Антоновича. Думаете, издатели не хотели? Мечтали! Просто автора никак не могли сыскать, никто не хотел браться за сей труд, опасаясь получить ярлык черносотенца, с которым потом на зарубежные конференции вряд ли позовут, да и с диссертацией намучишься.
А ведь царь-миротворец, предвидя «неслыханные мятежи», всего лишь хотел поднять самооценку самого многочисленного народа империи, сплотить его вокруг династии и власти, чтобы тот потом помог поддерживать стабильность в многоконфессиональной и многоплеменной державе. Не успел самодержец, как-то странно заболел и умер, а его лейб-лекарь сбежал в Австро-Венгрию. Предчувствия Александра III не обманули: Временное правительство, едва взяв власть, столкнулось с тем, что потом назовут «парадом суверенитетов». По мере ослабления центральной власти просьбы об автономии сменились требованиями немедленной независимости. Напомню, что Гражданская война была не только и не столько формой классовой борьбы, как уверяла нас светская и постсоветская школа. Она вылилась в кровавую цепь межэтнических конфликтов, иногда уходящих корнями во времена аргонавтов. И бились не только «инородцы» с «титульной нацией», почти у всех народов нашлись претензии друг к другу: у грузин к осетинам, у прибалтов к немцам, у таджиков к узбекам, у малороссов к полякам, и почти у всех — к евреям. Неудивительно, если учесть, что 60 % купцов первой гильдии составляли иудеи, имевшие тысячелетнюю практику предпринимательства, а православные — всего лишь 34 %. Так что длиннополые негоцианты Шагала в жизни встречались едва ли не чаще, нежели тучные купцы Кустодиева. И вот опять повод к размышлению: фамилию замечательного русского художника Кустодиева компьютерная проверка правописания «не узнала», подчеркнув красным, а Шагала «узнала». Опять случайность? Возможно…
Тут необходимо признать: сам Русский мир на историческом переломе тоже не выказал единства и разделился в себе. После отречения монарха участие нижних чинов и особенно офицеров в богослужениях (обязательных в царской армии, как политзанятия в советской) сократилось, по некоторым источникам, в 10 раз! А ведь именно православие стояло первым в знаменитой триаде Уварова: Православие. Самодержавие. Народность. Но в ту пору, кажется, сама Церковь была более озабочена возвращением патриаршества, нежели нашествием богоборцев во власть. Что же до самодержавия, напомню: в контрразведке Колчака имелся специальный отдел, который выявлял и ликвидировал подпольные монархические организации в рядах Белого движения. Подпольные! Улавливаете? Казачество, грезившее об автономии своих земель, объявило нейтралитет, также сыгравший роковую роль в нарастании новой смуты. Насельники Русского Севера и Зауралья роптали: «Хватит проливать кровь — немец к нам всё равно не дойдёт…» Интервенция, мятеж чехов, рейды карательных отрядов красных латышей впоследствии оказались для обитателей российской глубинки жестоким сюрпризом.
А вот многие старообрядцы в отличие от никониан восприняли революцию как долгожданное возмездие за поруганное древнее благочестие, за огнепального Аввакума, за столетия гонений, за жизнь на положении «лишенцев»: и этот институт большевики не выдумали, а позаимствовали у предшественников. Староверы сочувствовали многим идеям большевизма. Не зря же Николай Клюев писал:
Старообрядцы верили, что земля принадлежит Богу, а не людям, предпочитая общинную собственность частной, они поддерживали идею равенства и справедливости, выдвинутую большевиками, и были готовы строить социализм в России, не дожидаясь мировой революции.
Для самого Клюева этот рай обернулся, увы, адом ссылок, лагерей и гибелью. Тем не менее, опираясь на молодых выходцев из староверов, сталинская группа отстраняла от власти упёртых интернационалистов, равнодушных к судьбе российской цивилизации. Вспоминается один случай. Будучи в Венгрии, я оказался на будапештском ТВ и сидел, дожидаясь своей очереди. Между тем пегий старичок, некогда, видимо, ярко-рыжий, страстно обличал кого-то в эфире на чуждом русскому уху мадьярском языке. «Кого он так ругает?» — спросил я переводчика. «Россию, русских и социализм…» — «За что?» — «За всё!» — «А кто это?» — «Сын Белы Куна…» — «Того самого?» — «Того самого…» Вот так, дорогой читатель! А тех, кого увлекла тема участия староверов в революции и строительстве советского государства, я отсылаю к работам Александра Пыжикова, в частности, к его монографии «Грани русского раскола».
Зачем я увлёк читателя в такой дальний и вроде бы необязательный исторический экскурс? А затем, что каждый раз кризис российской государственности был связан с охлаждением русских к тому сакральному завету, о котором мы уже не раз говорили в этих заметках. Я полностью согласен с замечательным учёным, автором уникальной монографии «Кровь и почва русской истории» Валерием Соловьём: Он пишет: «Сочетание сотрудничества и взаимозависимости русского народа и имперского государства с капитальным конфликтом между ними составили стержень русской истории, её главное диалектическое противоречие… Русский плебс и имперская элита… оказались двумя разными народами не только в метафорическом, но во многих отношениях и в прямом смысле… В своей глубинной основе революционная динамика начала ХХ века была национально-освободительной борьбой русского народа… (и завершилась гибелью Империи. — Ю.П.) …В виде новой трагедии, а не фарса, — продолжает В. Соловей, — история повторилась на исходе ХХ века… Русские больше не могли держать на своих плечах державную ношу, политика коммунистической власти, носившая антирусский характер (сначала — открыто, потом — завуалированно), бесповоротно подорвала русскую мощь. Освобождение от такого государства интуитивно ощущалось русскими единственной возможностью национального спасения…»
Жёстко, но зато честно…
А теперь пришло время поговорить о русском (шире — национальном) вопросе в нашей сегодняшней, путинской России.
Несколько лет назад в российском эфире зазвучали мантры о формировании новой общности «российский народ», и я, знаете ли, ощутил некое тревожное дежавю. Когда провозгласили торжество новой исторической общности «советский народ», я, как помнит читатель, служил в армии. В нашей 9-й батарее самоходных гаубиц 45-го Гвардейского Померанского артполка было 70 бойцов 16 национальностей. «Советским народом» мы были только в строю или на занятиях в Ленинской комнате. В остальное время каждый оставался сыном своего народа. Чеченец Муса Мазаев, к примеру, в военном билете носил портрет бородача в папахе.
— Кто это? — спросил во время досмотра личных вещей наш взводный лейтенант Мамай. — Прадедушка… — свысока процедил Муса.