Нельзя было сомневаться, что он утратил душевное равновесие под влиянием насильственного буксирования. Этот тупой человек был глубоко встревожен, иначе он никогда не решился бы задать мне неожиданный вопрос: не замечал ли я, что Фальк поглядывает на его племянницу?
— Не больше, чем я сам, — правдиво ответил я. Девушка была из тех, на кого поневоле приходится смотреть. Шуметь она не шумела, но прекрасно заполняла солидный кусок пространства.
— Но вы — совсем другой человек, капитан, — заметил Герман.
С удовольствием отмечаю, что этого я отрицать не мог.
— Но как же относительно самой леди? — невольно спросил я.
Он некоторое время серьезно глядел мне в лицо, а потом попытался переменить разговор. Я услышал, как он неожиданно забормотал о том, что его дети подросли и нуждаются в школьном обучении. Ему придется оставить их у бабушки, когда ему доверят другое судно, на что он рассчитывал по возвращении в Германию.
Это постоянное обращение к домашним делам было очень забавно. Должно быть, ему мерещилась коренная перемена в его жизни. Начало новой эры. И ведь ему предстояло расстаться с «Дианой»! Он работал на ней много лет. Он получил ее в наследство... если не ошибаюсь — от дяди. А будущее рисовалось ему неясно, поглощая все его мысли, словно он готовился к рискованному предприятию. Он сидел хмурясь, кусая губы, а затем вдруг начал рвать и метать.
На секунду я развеселился, обнаружив, что он питает надежды, будто я могу или должен заставить Фалька высказаться. Подобные надежды были непонятны, но забавны. Затем вся эта нелепица начала меня злить. Я сердито сказал, что никаких симптомов не заметил, но если таковые имеются, — он, Герман, в этом убежден — то дело обстоит еще хуже. Почему нравится Фальку именно таким манером дурачить людей, я сказать не могу, однако считаю своим священным долгом предостеречь Германа. На днях, сказал я, мне стало известно, что Фальку удалось подцепить на ту же удочку одного человека (и это случилось не так давно).
Разговаривали мы вполголоса, и тут Шомберг, взбешенный нашей таинственностью, вышел из комнаты и с таким треском захлопнул дверь, что мы буквально подскочили на стульях. Поведение Шомберга, — а быть может, то, что я сказал, — рассердило моего Германа. Он презрительно мотнул головой в сторону все еще дрожавшей двери и высказал предположение, что, видимо, я наслушался дурацких басен этого парня. Похоже было на то, что его действительно восстановили против Шомберга.
— Его болтовня, его болтовня... — повторял он, подыскивая слово, — вздор!
Он еще раз произнес «вздор» и прибавил, что я, вдобавок, слишком молод.
Тут уж и я взбесился, услыхав такую гнусную клевету (жаль, что теперь я не рискую подвергнуться подобного рода оскорблениям). Я готов был поддерживать любое заявление Шомберга. Одному дьяволу известно, чем это объяснить, но была секунда, когда Герман и я глядели друг на друга, как два заклятых врага. Затем, не прибавив больше ни слова, он взялся за шляпу, а я доставил себе удовольствие крикнуть ему вслед:
— Послушайтесь моего совета и заставьте Фалька заплатить за поломку судна! Вряд ли вы добьетесь от него чего-нибудь другого.
Когда я вернулся на борт своего судна, старый помощник, очень возбужденный событиями этого утра, заметил:
— Я видел, как буксирное судно вернулось с внешнего рейда около двух часов пополудни (он никогда не говорил «в два часа дня» или «два часа ночи», а всегда «пополудни» или «пополуночи», придерживаясь стиля судового журнала). Быстро сделано. Парень — настоящий вышибала, правда, сэр? Такой тип очень пригодился бы за стойкой лондонских трактиров Ист-Энда, — он рассмеялся своей шутке. — Настоящий вышибала. Раз он выволок этого голландца, — завтра утром, полагаю, придет и наш черед.
На рассвете мы все были на палубе, готовые в один миг сняться с якоря. Даже больные выползли наверх. Напрасно. Фальк не явился. Наконец, когда мне пришло в голову, что, быть может, что-нибудь неладно с его машинами, — мы увидели пароход, полным ходом шедший вниз по реке, словно нашего судна и в помине не было. Сначала я лелеял безумную надежду, что он повернет назад у первого же изгиба реки. Затем стал следить, как над равниной там и сям подымались клубы дыма, следуя по извивам реки. Дым исчез. Тогда, не говоря ни слова, я спустился вниз завтракать. Да, я попросту спустился вниз завтракать.
Мы все молчали. Наконец помощник, покончив со второй чашкой чаю, — он пил чай с блюдца, — воскликнул:
— Куда, черт его побери, отправился этот парень?
— Ухаживать! — крикнул я с таким дьявольским смехом, что старик больше уже не посмел раскрыть рот.
В контору я шел совершенно спокойный. Под этим спокойствием таилось бешенство. Там, видимо, все уже было известно, и при моем появлении все оцепенели. Управляющий, непомерно тучный человек, прерывисто дыша, двинулся мне навстречу своей мягкой походкой, а молодые клерки, сидевшие вдоль стен, склонились над своими бумагами и украдкой поглядывали в мою сторону. Толстяк, не дожидаясь моей жалобы, засопел и сообщил мне новость таким тоном, словно и сам ей не доверял: Фальк, капитан Фальк, категорически отказался буксировать мое судно, вообще иметь со мной дело — сегодня, завтра или когда бы то ни было.
Я сделал все возможное, чтобы сохранить хладнокровие, но, должно быть, это мне не удалось. Мы разговаривали, стоя посреди комнаты. Вдруг за моей спиной какой-то осел оглушительно высморкался, а другой щелкопер вскочил и выбежал на площадку. Мне пришло в голову, что вид у меня, должно быть, дурацкий. Сердитым голосом я выразил желание переговорить с принципалом в его кабинете.
Кожа на голове мистера Зигерса была мертвенно-бледная; поперек черепа от уха к уху тянулись, словно приклеенные, пряди пепельных волос, похожие на бинт. Его узкое худое лицо было цвета терракоты, точь-в-точь глиняная посуда. Был он болезнен, худ и мал роста; руки, как у десятилетнего мальчика. Но это тщедушное тело было наделено громовым голосом, оглушительно громким, грубым и резким, словно исходящим из какого-нибудь инструмента вроде сирены. Не знаю, как использовал он его в частной жизни, но в деловой сфере этот голос давал ему возможность одерживать верх в спорах без малейшего умственного напряжения, одною лишь массой звуков. У нас с ним бывали столкновения. Мне приходилось выбиваться из сил, защищая интересы моих судовладельцев, которых, заметьте, я никогда не видел; что же касается Зигерса, — то он, познакомившись с ними несколько лет назад во время деловой поездки в Австралию, претендовал на знание самых сокровенных их мыслей и в качестве «их доброго друга» постоянно выставлял это мне на вид.