В гостиной было прохладно и чисто. Стены были обклеены обоями, потолок побелен. Воронцов посмотрел на диван, на часы с кукушкой, на шторку, закрывающую кровать, и сел на большой сундук, стоящий у стола.
– Располагайтесь, – сказала старушка, с некоторым недоумением глядя на Воронцова. Она подумала, что неправильно поняла сына и гостить у нее будет не только девушка, но и этот красивый молодой человек. И теперь она мучительно гадала, кем они друг другу приходятся. От этого зависело, стелить им вместе или порознь.
Боясь, как бы ее не попутал бес, старушка невнятно пробормотала еще что-то и скоренько вышла из комнаты, чтобы уточнить все нюансы у сына.
Даша ходила по крашеному дощатому полу и с интересом рассматривала черно-белые фотографии в дешевых картонных рамках, развешенные повсюду. Воронцов подошел к девушке, взял ее за плечи и повернул лицом к себе. Даша смотрела на маленькую ямочку на его подбородке и боялась дышать.
– Не торопись сегодня ложиться спать, – сказал Воронцов тихо. – Дождись меня. Пойдем с тобой следить кое за кем. Только смотри, об этом никому…
Они выпили еще по одной. Воронцов хоть и морщился, но не отказывался.
– Самогонка-то твоя? – спросил он, внимательно рассматривая то, что осталось на дне стакана.
– Моя, – солгал Шурик. Ему не хотелось признаваться, что самогонку ему всегда поставляет Евсей.
Они сидели в саду под грушей за деревянным одноногим столиком. Солнце катилось к западу, небо полностью очистилось от облаков, и теплые солнечные лучи, пробиваясь сквозь ветви, разливались золотыми лужами по траве. Большую часть стола занимала тяжелая сковорода с яичницей, желтки которой были оранжевыми, словно вечернее солнце. На разных тарелках лежали крупно порезанные соленые огурцы, кусочки сала с красной мясной прослойкой, хлеб, стрелки лука, томленная в чугуне картошка и похожие на обломки корявых черных веток кусочки крепкой домашней колбасы.
Шурик поднял с земли трехлитровую банку и снова наполнил граненые стаканы.
– Круто вы работаете, Юрий Васильевич, круто, – признал участковый, поднимая стакан. Наверное, он хотел выпить за их общее дело.
– Да брось ты, Михалыч, – как от зубной боли скривился Воронцов. Он решил, что участковый ему льстит. – Разве это работа? Разве такая работа может принести удовлетворение?
– Чем же вам эта работа не по душе? – удивился участковый.
Воронцов усмехнулся, хлопнул ладонью по колену милиционера и покрутил головой. – Если бы ты знал, какие я дела раскручивал! Какие бабки через мои руки проходили! Каких авторитетов я сажал! Когда мы вели дело о коррупции, передо мной министры на цыпочках ходили! А что тут? Навоз, мухи и опять навоз… И ходим мы с тобой из дома в дом, топчем помет, нюхаем дерьмо, и все ради того, чтобы найти эти проклятые телевизоры и вернуть их зажравшемуся торгашу. Мы стараемся ради его прибыли, понял?.. Наливай!
Тут к столу подошел босоногий мальчишка лет четырех-пяти в коротких оттопыренных шортах. В руках он держал трехлитровую банку с какой-то мутной жидкостью и безостановочно тряс ее.
– «Донских» не було, – сказал он участковому, опуская банку на землю, – и я узяв две пачки «Хвеймейских«.
С этими словами мальчишка вытащил из кармана две пачки сигарет и положил их на стол.
– Это что за чудо? – спросил Воронцов, с щелчком разламывая колбасное кольцо.
– Безрукого сын, – нехотя ответил участковый. – Я его в магазин посылал за сигаретами.
– Безрукого? – начал вспоминать Воронцов. – Это тот, который отморозил кисти на Рождество?
– Тот самый, – кивнул милиционер и, торопливо наполняя рот картошкой, отмахнулся от мальчишки, как от мухи: – Все! Быстро пошел!
– Ну-ка, мальчик, подойди сюда! – остановил паренька Воронцов. – Скажи «ферма».