Этим, в сущности, все и кончилось. Я приняла его поцелуй и, прижав его на минуту к груди, изо всех сил старалась не заплакать. Он рассказал о себе ровно столько, сколько было нужно, чтобы я не заглядывала далее, и, только сделав вид, что я это принимаю на веру, я смогла оглядеть комнату и сказать:
– Так ты совсем не раздевался?
В сумраке блеснула его улыбка.
– Совсем. Я сидел и читал.
– А когда же ты сошел вниз?
– В полночь. Когда я плохой, так уж по‑настоящему плохой!
– Понимаю, понимаю; очень мило. Но почему же ты был уверен, что я об этом узнаю?
– О, я сговорился с Флорой.
Он отвечал с полной готовностью!
– Она должна была встать с постели и выглянуть в окно.
– Так она и сделала!
– Значит, я попалась в ловушку!
– Вот она и разбудила вас, а вы, чтобы посмотреть, на что она глядит, тоже выглянули – и увидели меня.
– А тем временем ты, должно быть, простудился насмерть от ночной сырости!
Он буквально расцвел после своего подвига и сказал, просияв улыбкой:
– А как бы иначе мне удалось стать таким плохим? – И после еще одного объятия и этот эпизод, и наш разговор закончились тем, что я поверила в глубину добродетели, из которой он мог почерпнуть эту свою шутку.
– Пока еще только прелестных малышей? Да, как это ни кажется нелепо! – Такое разоблачение помогло мне во всем разобраться и связать все воедино.