— Как все? Отчего же не посидеть…
Они сидели на тёмном крылечке, на деревянных качелях с цепями, и смотрели, как шоссе вспыхивает и гаснет, вспыхивает и гаснет: приближаются фары, удаляются зловещие красные огоньки, словно угли, рассыпанные по полям из огромной жаровни…
Чарли медленно пил воду и, пока пил, думал: а ведь в прежние времена никому не дано было видеть, как умирает дорога. Ну, можно было ещё заметить, как она постепенно угасает, или ночью в постели вдруг уловить какой-то намёк, толчок, тревожное предчувствие: дорога сходит на нет. Но проходили годы и годы, прежде чем дорога отдавала Богу свою пыльную душу и взамен начинала оживать новая. Так было: новое появлялось медленно, старое также исчезало медленно. Так было всегда.
Было, но прошло. Теперь — это дело немногих часов.
Он осёкся, прислушался к себе и обнаружил что-то непривычное.
— Знаешь, я успокоился…
— Это хорошо, — сказала жена.
Они покачались на качелях, две половинки одного целого.
— О господи, сперва меня так крепко взяло…
— Я помню, — сказала она.
— А теперь я подумал… — Он говорил неспешно, обращаясь, прежде всего к себе. — Миллион машин проезжает каждый год по этой дороге. Нравится нам или нет, дорога стала просто тесна, мы тут задерживаем весь мир со своей старой дорогой и отжившим городишком… А мир должен двигаться вперёд. Теперь по той новой дороге проедут уже не миллион, а два миллиона, проедут от нас на расстоянии всего-то ружейного выстрела, проедут, куда им надо, чтобы делать, что им кажется важным, все разно, важно это или нет; людям кажется, что важно, вот и весь фокус. Да если бы мы по-настоящему поняли, что нас ждёт, обдумали бы все со всех сторон, то взяли бы паровой молот, расшибли свой городишко в лепёшку и сказали: «Проезжайте!», а не заставляли бы других прокладывать ту проклятущую дорогу через клеверное поле. Сейчас Оук Лейн умирает тяжко, как на верёвке у мясника, а следовало бы разом сбросить все в пропасть. Но, правда… — Он закурил трубку и выпускал густые клубы дыма — только так он и мог искать и прошлые ошибки, и теперешние откровения. — Раз уж мы люди, то поступить иначе мы, наверное, не могли…
Они слышали, как часы над аптекой пробили одиннадцать, потом часы над клубом — половину двенадцатого, а в двенадцать они лежали в тёмной спальне, и потолок над ними пучился от раздумий.
— Выпускной вечер…
— Что-что?
— Фрэнк-парикмахер так сказал, и в самую точку. Вся эта неделя словно последние дни в школе когда-то давно. Я же помню, как это было, как я боялся, чуть не плакал и клялся себе, что прочувствую каждую минуточку, какая мне осталась до аттестата, — ведь один бог знает, что нас ждёт назавтра. Безработица. Кризис. Война. А потом пришло это завтра, час настал, а я все живой, слава богу, целёхонек, и все начинается сызнова, игра продолжается — и, черт меня побери, получается, что все к лучшему. Так что сегодня и вправду ещё один выпускной вечер. Фрэнк так сказал, и уж если кто сомневается, только не я…
— Ты слышишь? — спросила жена немало времени спустя. — Слышишь?..
Там, в ночи, через их городок текла река, металлическая река — она уже стихла немного, но всё равно набегала и убегала волнами, неся с собой древние ароматы приливов и отливов, и непроглядных нефтяных морей. По потолку над их утлой кроватью мелькали блестящие отсветы, как будто кораблики плыли вверх-вниз по течению, глаза постепенно закрылись, дыхание слилось с размеренным ритмом этих приливов и отливов… И Чарли с женой уснули.
Когда в комнату проник первый утренний луч, вторая половина кровати оказалась пуста.
Клара села, слегка испугавшись.
Не в привычках Чарли было уходить из дому в такую рань.
Потом её испугало ещё и кое-что другое. Она сидела, вслушиваясь и не понимая, что же это её вдруг бросило в дрожь, но, прежде чем она успела понять, послышались шаги.
Она услышала шаги издали, но немало времени минуло, прежде чем они приблизились, поднялись по ступенькам и вошли в дом. Потом — тишина. Она догадалась, что Чарли просто стоит в гостиной, и окликнула: