Он положил руки на пояс, как делал всегда, когда хотел потянуться, чтобы размять свое длинное и стройное тело, еще раз слабо улыбнулся, слушая уверения Макса, который дважды повторил, что абсолютно ничего не выплывет наружу. Георг внимательно посмотрел на управляющего, долго и пристально глядя на его переносицу, отчего Макс непроизвольно потер лоб, повернулся и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь.
Оставшись один, Хойкен наконец спокойно осмотрелся. Он погладил спинку красного кресла, стоявшего перед софой, словно хотел насладиться новыми ощущениями. Его внимание привлекли высокие балконные двери, рядом с которыми был виден плоский экран, висящий на стене. Георг не мог себе представить, что его отец проводил здесь время, смотря телевизор, ему самому иногда хотелось наверстать упущенное. Георг никогда не смотрел телевизор подолгу, но помнил массивный телевизор марки «Loewe» в темном деревянном корпусе на запорах, стоявший в бельевой комнате, который отец приобрел в начале 60-х. Он был для всех необыкновенным сокровищем, и пользовались им редко. Это была дань духу времени, все члены семьи не испытывали к телевизору никакого интереса. Здоровенный ящик пылился в каморке, и его створки открывали только в редкие дни, как ларец для хранения святого причастия, чтобы взглянуть на церемонию британских королевских шоу или встречу на высшем уровне Аденауэра и де Голля.
И даже теперь Хойкен чувствовал почти детскую радость, мелкую дрожь во всем теле при виде телевизора. Но как только он начинал раздумывать, включать его или нет, тут же понимал, что эти яркие цветные картинки вряд ли вызовут в нем тот ураган чувств, который вызывали вечно подернутые дымкой сигаретного и сигарного дыма черно-белые картинки его детства.
Зато музыку здесь он легко мог себе представить. Больше всего Георг любил джаз. Легкий, ненавязчивый поток медитаций саксофона Джона Колтрейна подчеркнул бы элегантность этой комнаты. Отец, напротив, не получал от музыки особого удовольствия. Он был очень сдержанным и сентиментальным. Во время длительных поездок по стране или сидя поздно ночью дома, старик любил слушать французский шансон. «Je suis comme je suis» или «Sous le ciel de Paris» Джульетты Греко с ее меланхолическим блаженством напоминало старому Хойкену послевоенные годы, начало его становления, полуголодное, но не лишенное радостей существование, вкус настоящего дела, который он ощутил в первый раз.
Георг все еще испытывал неприятную сухость во рту. Он подошел к мини-бару и налил себе стакан минеральной воды. Бросалось в глаза большое количество бутылок шампанского. Это было похоже на отца: попадая в гостиничный номер, он тут же заправлялся маленькой бутылочкой и сообщал дежурному марки напитков, которые нужно немедленно доставить в номер, так как он предпочитает пить именно эти. Правда, он не пил много один, вообще нельзя себе представить, чтобы отец долго был один. Его день был расписан по минутам и заполнен встречами. Георг стоял перед письменным столом со стаканом воды в правой руке, а левой перелистывал карманный календарь из коричневой кожи, который лежал прямо на папке с почтовой бумагой. Сегодня на десять часов у отца была назначена встреча с ПФ, как гласило сокращение. Вчера была только одна запись: 13.00. Хойкену было немного неловко, когда он читал то, что, собственно говоря, его не касалось, но ситуация требовала неординарного подхода, так как сама была неординарной. Однако больше, чем календарь, который Георг засунул в левый карман, его заинтересовала маленькая записка, лежавшая возле настольной лампы. «Кип 730150» — было написано там и дважды жирно подчеркнуто. Хойкен несколько раз прочитал запись вслух, но так и не понял, что она может означать. Что-то чужое и враждебное исходило от этой записи, и он точно знал, что поставит на карту все, чтобы разгадать эту загадку. Кип могло означать что-то связанное с компьютером, во всяком случае, что-то техническое, это точно. А цифры могли быть серией. В наши дни скорее всего можно делать именно такие предположения. Георг взял записку, допил стакан, налил себе другой и подошел к широкой кровати. Эту ночь отец провел здесь один, так, во всяком случае, кажется. Для уверенности Хойкен заглянул под покрывало и обнаружил там три газеты. Он взял их, газеты были сегодняшние. Отец велел принести их к нему в номер и, вероятно, лежа в постели, читал перед завтраком. Старик считал, что чтение газет развило в нем большую часть его почти безошибочных инстинктов. Он был идеальным потребителем периодической литературы, прямо-таки одержимым своим ежедневным пайком свежего материала, в котором находил тенденции, чтобы накормить свой нюх, который безошибочно помогал принимать решения и контролировал их. Своим детям Хойкен также советовал читать много газет. Основной его целью было превратить распыленный в газетах материал в нечто прочное, долговечное — в книги, ряды книг, куда можно было углубиться и чем можно было бы долгое время заниматься. Даже его представления о художественной литературе, о романах и рассказах, о пьесах и особенно о стихотворениях основывались на его собственном понимании. Когда старик сталкивался с романом, повествующим о настоящей жизни, он готов был идти за ним на край света. Поэтому он редко успевал за немецкой литературой, которая была, с его точки зрения, слишком далека от мира деловых людей, слишком мало несла в себе тем, которые, пусть и не в достаточной мере, но все же интересовали читающую публику.
Георг положил газеты на письменный стол и бегло просмотрел их. Он не заметил ничего общего, ни малейшего намека на тайную связь с тем, что произошло с отцом. Обычные новости — финансы, наука, кривые колебаний процентных ставок и цен на нефть. Хойкен не любил читать газеты, это занятие казалось ему скучным. Его внимание привлекали разве что международные и спортивные новости. Иногда ему было интересно прочитать пару-тройку курьезных случаев или очерк о какой-нибудь баскетбольной звезде. В баскетболе он кое-что смыслил и когда-то сам неплохо играл. Однако в голове отца газетные строчки превращались в интересный, искрометный материал, который он переносил во все разговоры, вертел так и этак, обладая уникальной способностью находить верную тему для каждого собеседника.
Хойкен снова подошел к входной двери. Справа от нее стояло несколько шкафов. Он открыл их и увидел два висящих рядом костюма, халат и аккуратную стопку рубашек, которые чья-то заботливая рука уложила на полку. Георг принюхался, здесь запах отца был еще более концентрированным, чем в комнате, когда он впервые вошел туда. Это был полный букет, облако послевоенных «4711». Целая батарея флаконов и бутылочек стояла на полке перед зеркалом — крем для бритья, лосьон после бритья, гель для душа, все в излишне помпезном турецком золоте. Отец признавал только традиционные марки, утром он принимал душ, а затем сбрызгивал тело всегда одними и теми же духами — «Echt Kölnisch Wasser» — «настоящая кёльнская вода». Полотенца старик сбрызгивал тоже.
Туалетные принадлежности были так же заботливо расставлены, только гостиничный халат из белой махровой ткани лежал брошенный, как ставшая ненужной шкура, на краю черной мраморной ванны. Георг подумал о том, что порядок в комнате отца поддерживала дежурная по этажу или даже личная горничная. Наверняка большая часть персонала рысью носилась для него по отелю, поощряемая щедрыми чаевыми. Посыльные приносили почту, дежурные по этажу накрывали на стол в номере и приносили шампанское, в то время как горничная была занята одеждой старика и мелким ремонтом его дорогих костюмов.
Георг исключал возможность, что Лизель Бургер сопровождала здесь отца и вела его дела. Уже давно пора сообщить ей о случившемся. Он подошел к телефону и набрал номер — знакомый ему с молодых лет номер телефона родительского дома. Лизель подняла трубку, и Хойкен стал медленно объяснять ситуацию. Он рассказывал, осторожно подбирая слова, чтобы не вызвать у нее панику. С Лизель он мог быть откровенным. Он только спросил, известно ли ей, что отец часто останавливался в этой гостинице. Она ответила сразу:
— Да, конечно, я каждый раз собираю ему небольшой чемодан.
Хойкен замолчал, осмысливая услышанное. Итак, Лизель это знает. Это может быть полезно в будущем, потому что у нее можно выяснить, как дело дошло до того, что отец стал жить в этом отеле. Нужно было убедить ее не ехать в клинику.
— Оставайтесь дома, Лизель, пожалуйста, оставайтесь, вы ничего не можете сейчас для него сделать, к тому же кто-то должен быть дома. — Он пообещал, что сначала заедет в клинику, потом в концерн, а когда урегулирует важные дела, поедет прямо к ней. Описывая Лизель свой маршрут, Георг почувствовал, что его затылок слегка вспотел, словно кто-то провел по нему прохладной губкой. Он машинально протянул руку назад. Действительно, затылок был влажным. Хойкен с отвращением понюхал пальцы. Как и все в этой комнате, они пахли духами отца, как будто в этом месте начал течь маленький липкий источник «4711».
Он закончил разговор, развязал галстук и пошел в ванную, плеснул на шею холодной воды и услышал, как зазвонил телефон. Пересекая комнату, Георг еще раз коснулся шеи, будто хотел охладить рану, потом взял трубку и подошел к окну, чтобы посмотреть на площадь перед собором.
В этот пасмурный день пятнистые серые плиты были похожи на толстый слой льда, на котором, не спеша, выписывал свои фигуры скейтбордист. Хойкен следил глазами за этим типом в черном капюшоне, который, заткнув уши наушниками, плавно двигался в ритме музыки. С давних пор на площади перед собором, холодным и величественным, собирались маленькие группы туристов. Уже несколько лет Георг планировал написать книгу о соборе, однако это были все еще мечты: в его душе не возникло ни единого слова, чтобы воспеть его красоту, кроме обычного церковного канона.
— Слушаю, — сказал Хойкен быстро и резко, давая понять, что ему неприятен этот звонок.
— Это Макс, господин Хойкен. В нашем баре ожидает господин, который утверждает, что на 10.00 у него назначена встреча с вашим отцом.
— Вы его знаете?
— Нет, он мне незнаком.
— Я сейчас буду, — ответил Хойкен и еще раз посмотрел на толпу, которая суетилась на площади.
Когда он пришел в бар «Ustinov’s», туман вокруг букв ПФ рассеялся. «ПФ» означало «Петер Файль». Им оказался маленький черноволосый человек в куртке темно-красного цвета. Когда Георг спустился в холл, он как раз набирал себе чипсы из стеклянной вазочки.
Несколько лет назад Петер Файль был редактором одной кёльнской газеты. Добродушный и жизнерадостный человек, он однажды брал интервью у старого Хойкена и так ему понравился, что тот предложил ему место в концерне. Некоторое время Файль бил баклуши на никчемных должностях, но вдруг неожиданно освободилось одно место в пресс-бюро, и он его занял.
Работа у него спорилась. Петер делал из нагонявшего скуку сообщения в прессе маленький шедевр и приправлял его тем кёльнским юмором, которого недоставало жителям предместий, поэтому его статьи с удовольствием читали в глубинке. Проблемой были коллеги. С большинством из них Петер не ладил. Щепетильные и часто честные сверх меры, они тащились по служебной лестнице, в то время как могли бы и сами стяжать себе авторскую славу. Петер был слишком прямолинеен и непредсказуем и своим юмором действовал этим образцам честности из отдела производства и сбыта на нервы. Они видели в нем выскочку, который в разговоре слова никому не давал сказать и превращал интригующую беседу в пустую болтовню, одного из тех, которым нужно работать не в солидном книжном концерне, а где-нибудь на радиостанции, где он без труда выбил бы себе собственное комедийное шоу.