Георг взял стакан и сделал глоток. Минна говорила спокойным и решительным голосом секретаря, который прежде он слушал с таким удовольствием. Пока пил воду, он заметил, что крайне взволнован, растерян и капризничает, как ребенок, самое заветное желание которого не исполнили. Хойкен допил воду и тут же налил себе еще.
— Георг, ты еще здесь?
Он шумно выдохнул. Минна должна услышать, как тяжело ему было принять это известие.
— Только что я подробно обсудил все с Байерманом. Я был готов встретиться с Ханггартнером, его книга избавила бы нас от многих проблем, понимаешь, Минна?
— Я отлично понимаю тебя, Георг, но ничего не поделаешь. Ты тоже должен понять Ханггартнера, как бы тяжело тебе ни было.
— И ты считаешь, нет никакой возможности переубедить его?
— Во всяком случае, я ничего не могу сделать, ты не можешь требовать этого от меня.
Хойкен залпом осушил второй стакан. Он почувствовал разочарование от тщетности затраченных усилий. Вместе с тем его так раздражала эта безнадежность, что он с удовольствием швырнул бы стакан в это чудовищно большое окно.
— Посоветуй мне, Минна, — сказал Георг, стараясь говорить тише, — что я должен делать.
— Выжди время, Георг, и ни в коем случае не звони Ханггартнеру.
— Теперь он будет часами висеть на телефоне и раззвонит об этом на весь свет.
— Скорее всего, именно так и будет.
— Он состряпает жуткий сценарий об ужасном конце нашего концерна.
— Вероятно…
— Он будет выходить из себя, и я должен позволить ему это делать.
— Да, Георг, позволь ему. Он успокоится, поверь мне, ему нужно два-три дня и много телефонных разговоров, но когда-нибудь он успокоится.
— Завтра? В течение завтрашнего дня?
— Нет, завтра наверняка еще слишком рано.
— В таком случае мы можем пока забыть о встрече.
— Да, об этом ты должен пока забыть.
Хойкен сел и стал раскачиваться на откидной спинке кресла. Когда он был ребенком, ему очень хотелось иметь обезьяну. Это желание было неизменным. Георг записывал его в список подарков на свой день рождения и в маленький черновик, который клал под подушку, чтобы упросить и смягчить благосклонные небеса. Он твердо верил, что со временем его просьба будет услышана. Но небеса оставались неумолимы, неподвижный и холодный строй белых ангелов ни разу не улыбнулся ему.
Теперь он говорил так тихо, что был сам себе противен: