А в помощи я нуждалась. Если цель убийцы – Лиза или таксист, то мне или ему по-прежнему угрожает опасность. Если же убить хотели меня – тьфу ты, Надю! – то мотив возможен единственный: недвижимость. Моя – Надина – мать отчаялась разыскать дочь с тем, чтобы заставить её отказаться от бабушкиной квартиры в свою пользу, и решила, что проще будет получить желаемое в наследство. Или так рассудил её муж, отчим Надежды. Или брат. Как бы то ни было, отдавать им квартиру я не собираюсь.
По счастью (хотя слово "счастье" в данном случае вряд ли уместно), четыре месяца назад Надя, тогда ещё намеревавшаяся покончить с собой, сходила к нотариусу и составила завещание в пользу Ксеньки. Кроме того, понимая, что просто так мать не сдастся, а суд может принять её сторону, я-Надя заверила у того же нотариуса письмо, в котором изложила нашу семейную историю и привела список свидетелей, могущих мои показания подтвердить. Но все эти меры окажутся напрасными, если я не предупрежу о них Ксению.
Поэтому, как только врачи разрешили мне читать и писать, я попросила сверхзаботливых Лизиных (или теперь уже моих?) родственников принести мне планшет и в процессе долгих мучительных раздумий сочинила это письмо. И отправила – понимая, каким потрясением оно будет для Ксеньки, которая только-только узнала о гибели подруги. Но что мне оставалось, учитывая всё вышесказанное?
Впрочем, если бы я знала, к чему приведёт отправка письма, возможно, подумала бы ещё раз. Я боялась причинить Ксении боль, боялась, что она может не ответить или ответит как-нибудь так, чтобы неведомая ей Лиза больше не решилась написать. Чего я не ожидала, так это того, что Ксенька примчится в больницу, и мне придётся врать ей в лицо. В больное, осунувшееся лицо подруги, потерявшей близкого человека – меня.
Мне всегда нравилось устройство собственных мозгов. В нормальном эмоциональном состоянии я образец рациональности: прикидываю, оцениваю, ищу оптимальные пути решения, планирую, просчитываю варианты. В ненормальном (когда эмоции зашкаливают и мешают думать) меня ведёт интуиция – лихо, но безошибочно, точно водитель-экстремал с многолетним стажем.
Если бы мне задали вопрос: зачем ты едешь в больницу к Елизавете Рогалёвой, я, разумеется, смогла бы привести рациональные объяснения. Хочу повидать человека, который был с моей подругой в последние минуты. Если повезёт, выяснить, куда и зачем ехала Надька – чтобы закончить за неё здешние дела. Может быть, заручиться поддержкой Елизаветы на случай, если её свидетельские показания понадобятся мне в ходе судебной драки с мадам Ткаченко.
Всё это, конечно, правда, но правда поверхностная. А суть заключается в том, что в больницу меня погнало интуитивное ощущение: за этим письмом кроется нечто, о чём мне непременно следует знать. И выяснить, что именно, можно только при личной встрече с автором.
Когда я увидела Лизу Рогалёву, полулежащую, полусидящую на больничной койке с поднятым изголовьем, меня заворожили сразу три вещи. Во-первых, возраст: её письмо совершенно не подготовило меня к тому, что она так юна. Во-вторых, цветовая гамма её "портрета": белоснежная шапочка-повязка до бровей, а ниже – жёлто-лилово-зелёные разводы подживающих фингалов. Такое впечатление, будто девчонку с обеих рук лупил по лицу озверевший боксёр. Но по-настоящему поразил меня её испуг. Завидев в дверях незнакомую тётеньку вполне мирного вида, Елизавета воззрилась на неё (то есть на меня) так, словно я была тем самым боксёром, который её отметелил. Причём, судя по виноватовому виду, отметелил за дело.
Отгоняя паранойю, я напоминаю себе, что девчонка получила травму головы и на неадекватную реакцию имеет полное право. Приветливо здороваюсь, называю себя. Легче не становится. Глаза Лиза опускает, но руки, терзающие пододеяльник, выдают её смятение ничуть не хуже взгляда. По её приглашению, сделанному полушёпотом, занимаю стоящий около кровати стул. И голосом добрейшей из тётенек спрашиваю, как вышло, что она и моя подруга оказались в той злополучной машине.
Девушка еле слышно объясняет, что ехала в Иваньково, к известному психологу Алику Дулушу. Думала добираться от железнодорожной станции на автобусе, но из разговора женщины, сошедшей с той же электрички, с водителем такси, поняла, что женщина тоже едет до Иваньково, и попросилась в машину. Испугалась, что автобуса придётся долго ждать, и она, Лиза, опоздает к назначенному часу.
Далее следует рассказ о внезапно возникшем позади КамАЗе и наезде. Меня немного отпускает: думаю, что я получила объяснение заполошной реакции Лизы на своё появление. Девчонка не сомневается, что водитель КамАЗа сшиб такси с моста намеренно – с целью убить либо одну из пассажирок, либо шофёра, либо всех троих. При таком раскладе страх перед незнакомыми визитёрами совершенно логичен. Особенно, если учесть, что в палате всего две пациентки, и вторая – подсоединённая к капельнице пожилая дама в роскошном воротнике шейного корсета – вряд ли способна прийти соседке на помощь.
Когда дело доходит до финальной сцены, смутные подозрения во мне снова оживают, но я слишком подавлена и расстроена, думая об умирающей Надьке, которая из последних сил выдавливала из себя предназначенные мне слова, чтобы обратить внимание на шевеление на перефирии сознания.
– Вы нашли завещание? – спрашивает девчонка с сочувствием в голосе.
– Нашла, – отвечаю я рассеянно, потому что мысли мои неожиданно сворачивают в совершенно новое русло. Умышленный наезд – три вероятные жертвы – завещание… Уж не мадам ли Ткаченко организовала этот КамАЗ? Тогда, выходит, Надька как-то догадалась о мамашиных намерениях… Почему она ничего не сказала мне?! – Лиза, к вам приходили из полиции? Вы рассказывали им об аварии?
– Да. – Она поднимает и тут же опускает глаза, а меня простреливает пронзительное чувство, которое я не успеваю ухватить и определить. – Мне показалось, что они не придали моим словам особого значения. Должно быть, подумали: "Чего только со страху не померещится".
Я обещаю устроить полицейским скептикам весёлую жизнь, благодарю девочку за рассказ, желаю ей скорейшего выздоровления и протягиваю пакет с черешней-клубникой. Она ожидаемо отнекивается, уверяя, что холодильник переполнен продуктами, которые приносят ей родные; я, следуя всё тому же больничному этикету, настаиваю и в конце концов оставляю пакет на тумбочке – в крайнем случае, заберут санитарки или медсёстры. Прощаюсь, иду к дверям. Оборачиваюсь и наталкиваюсь на полный тоски взгляд.
– Лиза, я могу вам помочь? Может быть, сделать что-нибудь, о чём вы не хотите или стесняетесь попросить родных? Бывает, что близким довериться труднее, чем незнакомому человеку…
Она колеблется, потом качает головой. Ну что же, девочка, не стану пока на тебя давить. Но я ещё вернусь.
– Если передумаете, у вас есть мой мейл.
Выхожу из больничного корпуса, достаю мобильник, просматриваю список вызовов. Вот он, неизвестный номер, с которого позавчера позвонил полицейский-горевестник. Кажется, именно он вчера сопровождал меня в морг. Как же он представился?
– Здравствуйте. Я Ксения Траубен, подруга погибшей в автокатастрофе Надежды Стоумовой.
– Да-да, Ксения, слушаю. Чем я могу вам помочь? – любезно спрашивает полицейский, чьего имени я так не смогла вспомнить.