Мы вышли из отдела и зашагали к воротам парка. Я был в штатском, но шоферы еще раньше поняли, какую организацию я представляю у них в парке. Кое-кто из них видел и сообщил остальным, что это я приехал к ним на автобазу в желто-синих «Жигулях», на которых на крышке багажника над потушенным сейчас табло с надписью «Остановись!» и на дверях ярко выделялась надпись «ГАИ». Пока мы шли, шоферы молчали, провожая Рассказова сочувственными взглядами. Но когда мы подошли к воротам, где ОТК давало разрешение на выезд, кто-то не выдержал:
— Сашка, если ты прав, не бойся, над ними тоже ость начальство. Обжалуем в случае чего.
У самого выхода нас догнал инспектор ГАИ — владелец желто-синих «Жигулей». Вместе с ним мы бегло осмотрели машину Рассказова и, естественно, не нашли ни на ней, ни на прицепе никаких повреждений. Мы обменялись с инспектором понимающими взглядами, и это не укрылось от Рассказова. Еще раньше в отделе кадров я взял у него паспорт и водительское удостоверение и, не раскрывая, положил их в карман. Но и без документов он мог сбежать. Однако он не сделал этого, возможно надеясь на то, что после осмотра машины я сразу отпущу его. Теперь же, когда Рассказов почти убедился в том, что его мнимый наезд лишь предлог для его задержания, он мог все-таки решиться на побег. Но и мы с инспектором учли эту возможность. Он шел чуть впереди Рассказова, я — сзади. Водитель «Жигулей», стоя рядом с машиной, внимательно следил за нами. Да и бежать было некуда. Автобаза расположена в поле, вокруг, насколько мог видеть глаз, не было ни леса, ни домов, ни каких-либо других естественных или искусственных укрытий. Вероятно, Рассказов понимал это не хуже нас. Не выдав себя ни словом, ни жестом, он покорно шагнул в раскрытую дверцу желто-синих «Жигулей».
В моем кабинете в отделе никого не было. Я открыл его своим ключом и предложил Рассказову сесть, потом сам сел напротив и раскрыл его паспорт. Ну, конечно же, это был не он. Похож, даже очень. Но не он. Если бы я не был подготовлен заранее и не изучил наклеенную сейчас на паспорт фотографию с такой придирчивой тщательностью, я, возможно, ничего бы и не заметил.
Но теперь-то мне было ясно. С потрепанного старого образца паспорта на меня смотрел его истинный владелец — Александр Петрович Рассказов, 26 лет, русский, родился в Туле.
— Ну что ж, — сказал я, отложив паспорт. — Давайте знакомиться. Я старший инспектор уголовного розыска Сергеичев. А вы ведь Перов, не правда ли?! — Не давая опомниться, я продолжал: — Я предлагаю вам следующую повестку дня. Я не буду задавать вам вопросов, вы сами сейчас расскажете мне все по порядку, подробно и понятно. — Перов молчал, опустив голову. — Все-таки лучше, если сам, — снова сказал я. — В создавшейся ситуации вам, на мой взгляд, следует быть искренним и правдивым. Вы взрослый и, насколько мне удалось выяснить, неглупый человек, и должны понимать, что сами, собственными руками создали серьезную, я бы даже сказал, угрожающую для себя ситуацию. И если ее еще можно хотя бы чуточку смягчить, то это зависит исключительно от вас. Нельзя вам сейчас лгать и выкручиваться. И нельзя вынуждать меня изобличать вас допросами, очными ставками, вещественными и всякими другими доказательствами. У вас раньше не было судимостей, до позапрошлого года вы не совершали никаких антиобщественных поступков. В случае чистосердечного признания вы вполне можете рассчитывать на какое-то снисхождение. Короче говоря, суду при определении меры наказания не безразлично, кто сидит на скамье подсудимых — случайно оступившийся и раскаявшийся человек или закоренелый негодяй.
Возможно, мои слова звучали не очень убедительно, а может быть, Перов и был тем самым закоренелым негодяем. Во всяком случае он продолжал молчать.
— Ну так что же? — несколько повысив голос, спросил я в очередной раз.
— Спрашивайте, — выдохнул он.
Я заполнил анкетную сторону протокола допроса, и разговор начался. Он был долгим и мучительным даже для меня, проводившего подобные допросы чуть ли не ежедневно, а главное, малополезным. Напротив меня сидел угрюмый, озлобленный на весь мир человек, хотя злиться ему можно было только на себя. По существу, он признал лишь факт проживания по чужому паспорту. Участие в краже поляковской коллекции он категорически отрицал. Перов не пытался спорить со мной по тому или иному эпизоду, не цеплялся за мелкие противоречия, не выдвигал никаких заслуживающих внимания и рассмотрения встречных версий. Упрямо и монотонно он твердил все время одно и то же:
— Меня оговорили. Я ни в чем не виноват.
У него не было никакой линии защиты. Видимо, он прекрасно понимал, что не в его силах опровергнуть свидетельствующие против него улики.
Только один раз, когда я сказал ему, что Воронов и Сидоров до встречи с ним понятия не имели о коллекции Полякова, Перов сделал попытку опровергнуть меня по существу.
— Во-первых, — сказал он, — о коллекции Полякова даже в газетах писали, и Воронов мог знать о ней и раньше, а во-вторых, даже если он и не знал, то из этого еще ничего не следует. Может быть, только узнав от него, Перова, о знаменитых поляковских часах, они и решили совершить кражу.
— Предположим, — сказал я, — они слышали раньше о коллекции в общих чертах, но о расположении часов в квартире, их относительной ценности, расписании дня Полякова они же знать не могли.
С этим Перов спорить не стал. Он только со злостью махнул рукой и сказал то, что я уже слышал от него двадцать раз.
— Я ни в чем не виноват. Меня оговорили.
Что же касается присвоения Перовым чужих документов, то его версия (если можно назвать версией два десятка скупых, почти односложных ответов на мои более пространные вопросы) заключалась примерно в следующем.
Да, действительно, несколько лет назад в трамвае он нашел бумажник с документами — паспортом, трудовой книжкой и водительским удостоверением. Владельца документов он не знает, ни до этого, ни после ни разу не видел. Документы эти вместе с бумажником Перов кинул в ящик стола и до поры до времени о них не вспоминал. Когда же, испугавшись ареста, решил бежать, вспомнил о них, подделал печать об увольнении бывшего владельца паспорта с места работы и переехал в райцентр. Там сразу же устроился на автобазу, поскольку шоферы нужны везде. На мой вопрос о Воронове Перов ответил, что знает его с детства, а Сидорова видел всего два раза, причем второй раз издалека. Перов подтвердил, что сам несколько лет собирал коллекцию часов, но хранил ее не у себя, а на квартире у сестры. Чем объяснить, что при обыске у него в комнате за шкафом были найдены сберегательная книжка Полякова и квитанция из комиссионного магазина, Перов не знал.
— Я при обыске не присутствовал, — заявил он, — так что если бы в мое отсутствие там нашли даже акции Панамского канала, я бы не стал нести за это ответственность.
На вопросы, на которые в принципе Перов мог не отвечать, он и не отвечал, в крайнем случае говорил «нет» или «не знаю». В частности, он не сказал, когда я спросил его, почему он так долго держал у себя чужие документы и не пытался разыскать их владельца.
Отказался Перов отвечать и на вопрос о том, зачем же, если он ни в чем не виноват, вместо того чтобы оправдаться, «ударился в бега». Впрочем, я понимал, что на этот вопрос у него и не может быть удовлетворительного ответа, поскольку оправдываться ему было нечем.