— Где схоронила? Ну, говори! Отпущу тогда тебя на все четыре стороны, поверь, вот тебе истинный крест. — Он перекрестился.
В ответ — молчание. Рассвирепел окончательно Иоанн Васильевич:
— Перси её отрежьте!
Малюта Скуратов, ухмыляясь в бороду, вытащил из-за пояса кривой турецкий нож, оттянул за сосок грудь и нарочито медленно — дабы мучение продлить! — отрезал грудь. Затем деловито принялся за другую…
Так Наталью замучили до смерти.
Да и сенных девок не пощадили, над всеми опричники надругались.
Однако, царь покидал хоромы виночерпия посрамленным: "сосуд скудельный” превозмог его жестокость.
В те дни к князю Воротынскому из дальней деревеньки приехал его племянник — Борис Ромодановский, юноша красоты необычайной и сердца отважного. Презрев опасность, они приказали своим людям собрать останки Корягина. Виночерпия похоронили рядом с его замечательной супругой в пределах церкви Владимирской Божией Матери, освященной ещё в 1397 году, в Сретенском монастыре.
Ромодановский, знавший с детских лет Наталью и тайно влюбленный в нее, обнаружил серьги. Они были смертной хваткой зажаты… в ладони Натальи. С благословения священника, отпевавшего покойную, их там и оставили.
Слава о молодой мученице прокатилась по всей земле Российской.
Многие приходили поклониться праху её, и у могилы нередко случались чудеса исцеления. Могилка Натальи сохранялась ещё во времена Карамзина.
Как бы властелины ни лютовали, как ни заливали бы Русь кровью невинных жертв, всегда найдутся отчаянные люди, презирающие страх. Одна из таких историй случилась в эпоху Иоанна Васильевича Грозного.
Солнце, розовато освещая край неба, ушло за горизонт. С реки Неглинной пахло тиной и сыростью. Князь Воротынский, могучий старик, много испытавший на своем бурном веку, тяжело ступая по мягким коврам, расхаживал по обширным своим хоромам. То и дело он подходил к узкому оконцу, с нетерпением поглядывая на дорогу.
Но вот загремели цепями, злобно заворчали псы. Слуга, карауливший гостя, спешно приоткрыл ворота. Во двор въехал всадник. Воротынский облегченно перекрестился на древние образа. Легкий на ногу, в хоромы влетел юноша лет девятнадцати. Он был необычайно красив. Пухлые, почти девичьи губы, крупные сияющие глаза, длинные, спадающие на плечи льняные волосы — все в нем дышало порывом и отвагой.
— Что, дядюшка, у тебя стряслось? Надо же, прислал ко мне в рязанскую деревушку своего слугу да приказал срочно к тебе скакать!
— Эх, дорогой племянник Ромодановский, князь Борис, жите мое сделалось самым скорбным. Ребра наши ломают, кнутьём мучают — и все это без вины. Соньку Воронцову помнишь, каприза которой ради Государь виночерпия Корягина и супругу его Наталью перевел? С этой блудницей вавилонской ещё прежде у меня по вдовецкому моему положению амурный грех был. Два года почти с той поры минуло. А тут вдруг объявилась, тайком из царицына терема отлучилась, требует: отдай, дескать, мне все драгоценности твоей покойной супруги да отпиши деревеньку. А то, мол, скажу Государю, как ты, лежа со мной в спальне, его “собакой” лаял. И пужает: “Я про тебя подруге теремной сказала. Коли убьешь меня, она о тебе Государю покажет”. И точно покажет, если не откуплюсь. А потом как пить дать будет вновь стращать, с меня тянуть.
— Так беги, дядюшка, из Москвы! Спрячься хоть в моей вотчине.
— А добро мое пропадай? А две дочери мои должны по гроб жизни в болотах прятаться? Нет, удумал я иное. Помню я, как ты, князь Борис, на Святках девкой рядился и даже никто не умел тебя отличить. Сделай милость, нарядись опять, а я тебя в царицын терем определю, который есть дьяволово капище и Государя гарем постыдный. Сам потешишься да мне пользу сделаешь, век не забуду. Ах, заговорился я, давай к столу сядем, винца пригубим да потолкуем.
Выпили водки. По обычаю, для начала хлебцем заели, а уж потом за остальное взялись. Воротынский свою линию гнет:
— Ты, князь Борис, в женском наряде — истинная девица! Я у дочерей взял необходимое. — Он встал, подошел к сундуку, поднял тяжёлую, обитую серебряной полосой крышку. — Гляди, башмачки красные, золотом расшитые, ноговицы сафьяновые. А вот опашень — загляденье! Перламутровые пуговки сверху донизу — одна к другой.
— И что дальше?