— Где, батюшка, такие речи слыхали?
— Матушка рекла, только приказала о том никому не говорить.
— Вот это верно, никому о том не сказывайте, а то можно к Свежеву и Луканову на дыбу попасть, — и, торопясь перевести беседу на другую тему, затараторил: — Что-то жарко стало. Пойдемте, Пётр Алексеевич, в прохладные палаты, кваску изопьем да в тавлеи сыграем.
Пётр послушно поплелся за Зотовым. Он глубоко, не по-детски вздохнул и тихо сказал: — Ох, скучно мне…
Уже после второго удара кнутом на виске, все время верещавший дурак Афанасий заорал пуще прежнего:
— Признаюсь, виновен, говорил я предерзостные слова, дескать, стравила плод в чреве своем царица Софья… де зачала его от князя Голицына… Отвяжите, а-а!
Неонила оказалась, как и положено русской женщине, характером крепче мужика. На все мучительства она отвечала:
— Ничего не говорила, ничего не слыхала… Тогда пузатый Луканов, не знавший ни к кому жалости и при нужде родную мать растянувший бы на дыбе, зажегши веник, медленно гладил им по спине обнаженной женщины. Мучение сие крайне изощренное, но Неонила продолжала упорствовать:
— Не я дерзкие слова говорила!
Тогда палач повернул её животом вверх, палил горящим веником перси, а затем спустился к срамному месту и здесь особо усердствовал, раздвинув жертве ноги.
Неонила, наконец, сдалась, крикнула:
— Пропадите вы все пропадом, в чём скажете, в том и признаюсь…
Суд приговорил её к штрафованию десятью ударами плети и ссылкой на прядильный двор — навечно.
Дурака Афанасия уже на другой день стража вывела на Красную площадь. Загодя был врыт столб, к которому Афанасия, сорвав с него одежды, привязали. Собралась громадная, бездельная, говорливая толпа.
К вящему удовольствию любопытных, появился малолетний царевич Пётр и его учитель Зотов. Они под взглядами людей уселись на два обитых алым бархатом креслица, совсем поблизости от столба. Стражники, помахивая бердышами, на приличное расстояние отогнали стоявших рядом.
Хотя народ относился со снисхождением к дуркам и дуракам, видя в них нечто родственное, тем не менее подтрунивал над бедной жертвой. Из толпы неслись веселые крики:
— Эх, какой уд замечательный! Таким заместо оглобли ворота бы запирать.
— Это не бабья радость, это кобыльи слёзы!
— Гага! — Толпа весело ржала. Наконец, вышел подьячий и хрипло, резко бросая в густой воздух слова, зачитал приговор:
— Дураку Афанасию, родства не помнящему, по указу Его Величества Государя Федора Алексеевича, за непристойные слова учинить жестокое наказание копчением. Бывшему солдату Феогносту Кривому за правый донос выдать денег пять алтын и освободить от податей на год.
Началось копчение. К руке Афанасия привязали палку, обмотанную просмоленной паклей. Палач Луканов паклю поджег. Пакля вспыхнула жарко, опалив лицо. Афанасий вскрикнул, дернулся головой, ударившись о столб. Огонь быстро полз по просмоленной палке, коснулся руки и начал жечь её. Афанасий, захлебываясь ядовитым дымом, дико орал, то затихая, то возобновляя крик с новой силой.
Толпа веселилась: