Иван обнял хозяина, прервал поток слов:
— Коли Государь наш возлюбил шахматы, так и нам, ближним его, учиться тому ж прилежно следует. Завтра начнет по деревьям лазить, так и мы обезьянам уподобимся — туда же. — Расхохотался. Стременной согласно кивнул:
— А как же! В какую сторону голова смотрит, туды выя и поворачивается.
— Развезло, обаче! — бодро проговорил Иван, проходя в горницу и осеняя себя крестным знамением. — До чего нынче людишки вороватые пошли — страсть! Тащут все, что под руку подвернулось. Мостки вдоль Неглинной намедни положили, так их уже сперли. Телеги в грязь аж по ступицу увязают! Мой конь на что доброезжий, да и то в реку по скользкому берегу едва не сверзся.
Мелентьев согласно тряхнул длинной прядью смолянистых волос:
— Распустились людишки! В старину порядка больше было, ибо народец наш узду любит.
— Воруют без всякого смысла! — продолжал гнуть свою линию Иван. — Вчера в Успенском соборе, пока отец Никита отвернулся, какой-то заплутай кропило утянул. Схватили дурака, вопрошают: “Зачем посягнул? Кропило ни продать, ни в хозяйство употребить”. Заплутай плечми водит, глаза опускает:
“Сам не ведаю, бес попутал!”
— И что?
— Отец Никита, известное дело, сердцем мягкий, приказал уже отпустить, да тут Государь к заутрене пожаловал, речёт: “Жалко дурака, да делать нечего! придётся его отдать на волю Божию. Свяжите его да в Москву-реку положите. К бережку прибьет, значит, жить будет”. Бросили в воду, а заплутай возьми да ко дну пойди.
Стремянной одобрительно крякнул:
— И поделом мазурику! Я тебе, друже, скажу, что во многих теперешних нестороениях Государь виноват… Иван хохотнул:
— Чем тебя свет-батюшка опечалил? Мелентьев горячо заговорил, размахивая длиннющими рукавами кафтана:
— А как же? Народ — он как лошадь ленивая: но гонять не будешь, так и пахать не станет. Всяких пьяниц, воров, мздоимцев кнутову биению и огненному жжению предавать надо беспощадно. А Государь наш, дай Бог ему здравия, печалуется о каждом, прощает, а оттого и нравы в народе нашем повреждаются.
И стремянной воззвал:
— За твоё доброе здравье, Иван! Одолжи меня, пей полным горлом да закуси вареным зайцем с лапшой.
После того пришла очередь Ивана Колычева тост говорить. Как и положено, он встал из-за стола, долго и цветисто восхвалял достоинства хлебосольного хозяина и всю речь закруглил загодя обдуманной фразой:
— За процветание, Никита, твоего дома, чтоб ни зернышка единого мышь из твоего добра не расточила, чтоб ни капельки лампадного масла мимо не пролилось!
Стремянной благодарил поклоном, осушил чарку, повернул дном её вверх (дескать, уважил, пил до конца!) и со вздохом молвил:
— Эх, Иван, друг мой сердечный, признаюсь: как в прошлом годе Господь прибрал мою любимую женушку, так хозяйство мое из рук вон плохо идет. Я все на службе государевой, а за добром догляда надежною нет. Кто приставлен чего хранить, тот то и тащит!
Иван озорно сощурил глаз:
— Муж ты, Никита, в самом соку! Плоть, поди. играет?