Гости же не могли оторвать взглядов от царицы. Она была полной противоположностью сумрачному мужу: лицо её светилось бесконечной добротою и юной прелестью.
Сидевший рядом царь — тщедушный, с впалой грудью, бритоголовый, с красным крючковатым носом, сумрачным взглядом крошечных глазок, — он напоминал ощипанного воробья, по ошибке залетевшего на чужой шесток.
Иоанн Васильевич, человек неглупый, кажется, осознавал свое убожество. И это явно бесило его. По свадебному чину молодым вовсе нельзя пить и не положено набивать чрево. Государь же то и дело прикладывался к золотому с червлением кубку, и кубок в его с набухшими венами руках зримо трясся. Он уже успел возненавидеть свою новую, пятую по счету жену. И ему вдруг захотелось при всех унизить эту красавицу, показать её никчемность и малую значимость.
В знак того, что он будет говорить, Государь поднял кубок. В мгновение ока за столами все стихли. Усиленно прокашлявшись, сипло произнёс:
— В писаниях святых отцов как сказано? Что есть жена? Это есть сеть для прельщения человека. — Он уставился красноватыми глазками в Марию. — “И светла лицом, и высокими очами мигающа, ногами играюща, много тем уязвляюща, и огонь лютый в членах возгорающа”. — Государь назидательно вознес худосочный перст. — Жена есть покоище змеиное, болезнь скорбная, бесовская — тьфу! — сковорода, соблазн адский! — и он вдруг засмеялся одним ртом, показав мелкие, изъеденные зубы, а глаза остались мёртвыми, даже морщинки вокруг них не собрались.
Вкушавшие государево брашно дружно поддержали:
— Правильно речешь, батюшка! Это все одна бесовская сковородка.
Иоанн Васильевич вдруг рыкнул:
— Ух-х, гулены, хор-роводники! Пр-рочь! Молодым опочивать пора!
Осоловевший на голодный желудок от вина Мелентьев сдуру осмелился возражать:
— Государь-батюшка, посиди с нами! Ведь ещё и первую перемену горячего не подавали.
Иоанн Васильевич окончательно рассверипел:
— Отца своего будешь учить детей делать, выблядок поганый! Смелы, смотрю, вы тут стали не по чину-званию.
Гости повели молодых в сенник.
Гульба, как и прилично свадебному торжеству, длилась всю ночь и плавно перешла на утро. Некоторые, упившись, валялись на лавках, а иные и пол оными. Возле дворца гулял простой народ: пили за Государя-благодетеля!
И все время, сменяясь, звонари били в колокола. За разговорами и шумом, в государевой трапезном никто не обратил внимания на вошедшего Малюту Скуратова. Тот вырвал из рук пробегавшего мимо слуги большой серебряный поднос и с размаху грохнул им по углу стола. Резкий звук заставил шумевших смолкнуть. Скуратов гаркнул:
— Государь уже собирается, скоро тронется в Александровку. Всем сказано ехать вслед. — Усмехнулся: — Упившихся покласть в сани, на ветру быстро очухаются.
За столами недовольно зашушукались:
— Недоумение одно! Чего это вдруг — ехать? Вроде бы не собирался.
Не прошло и часа, как длиннющий кортеж карет. рыдванов, возков, пошевень, саней двинулся по улицам Москвы. Под полозьями весело хрустел свежий снежок. В оранжевом диске повисло морозное солнце. Из сотен печных труб шли веселые дымы. Толпы народу стояли вдоль улиц, приветственно махали рукавицами, низко кланялись Государю и молодой царице:
— Многие лета и поболее наследников! — И восхищались: — А Государыня и впрямь хороша собой, краше не бывает!
Та, словно рождена была для трона, ласково улыбалась всем: юродивым, ремесленникам, нищим, торговым людям, клосным, бродягам…