М. Ломоносов
Ломоносов поднялся по каменным ступеням здания Академии наук, открыл массивную резную дверь и, пройдя несколько шагов по вестибюлю, остановился. Сняв и отряхнув заиндевевшую шляпу, потопал валенками, обил их один об другой и приветственно кивнул спешившему навстречу ему привратнику Симеону.
— С добрым утром, господин профессор, — кланяясь, произнёс Симеон, принимая с плеч Ломоносова тяжёлый овчинный, не покрытый сукном, а лишь по-северному расшитый тесьмой, тулуп, который Ломоносов по бедности ещё не поменял на шубу.
— Здравствуй, Симеон, — ответил Ломоносов. — Что служба? — И, как всегда, с удовольствием оглядел огромную, несмотря на седьмой десяток лет, ещё не начавшую грузнеть фигуру Симеона.
Отставной петровский гренадер Симеон уже много лет служил в академии при вратах. Он раздевал и одевал посетителей, среди коих бывали не только академики и студиозы, но и персоны самого высокого ранга, ещё по петровскому заводу соблюдавшие искреннее почтение к наукам. Симеон топил печи по всему просторному низу и, когда добровольно, а когда понуждаемый начальством, ценившим его недюжинную силу, нёс бремя стража порядка, смиряя порой весьма буйный нрав студентов и гимназистов, приписанных к академии.
Ломоносов ещё не был профессором, только адъюнктом физического класса, но Симеон именовал его профессорским титулом в знак особого своего расположения к родному ему российскому мужику, такому же, как и он, но только обученному.
— Дела, Михайло Васильевич, не шибко хороши, — неторопливо, по-волжски окая, отвечал Симеон. — Да, очень даже не шибко.
— Чего так? — подтолкнул старого солдата Ломоносов, зная, что тот всегда не прочь передать новости тем, кого уважал.
— Да вот указ! Вчера исполнял. И хоть вельми не старался, но исполнял!
— Что за указ, Симеон?
— Ея императорского величества! Извольте. Господин асессор Теплов после зачтения не смогли отнести в архив по случаю воскресенья.
Ломоносов взял с готовностью протянутую ему Симеоном солидную кожаную папку, в которой лежал лист гербовой бумаги.
«По указу е. и. в., — прочёл он каллиграфически выведенные строки, — в Академии наук определено: ученика Матфея Андреасова, что он без ведома профессора Бакштейна от него отлучился и пьянствовал и не явился шесть дней, бить батогами нещадно для того, дабы ему впредь чинить того было неповадно!»
Ломоносов сморщил пухлые губы и сердито глянул на Симеона:
— И ты, значит, исполнял?
— Не во всю силу, Михайло Васильевич. Не во всю. И даже не вполсилы! Оговорил Матвея немчишка Бакштейн. Оговорил!
Симеон сокрушённо развёл руками, в одной из которых продолжал держать тулуп Ломоносова.
— Не пьёт Матвей запойно, — заключил он категорически и со знанием дела, ибо зелия не чурался, понимал в нём толк и сам в подпитии твёрдость имел изрядную. Уж в этом его не собьёшь.
Ломоносов, сердито сопя, сел в кресло, сбросил валенки, под которыми оказались белые чулки, и натянул на них услужливо протянутые ему Симеоном красновато-жёлтые туфли с большими медными пряжками, в которых Ломоносов из бережливости домой не ходил, держал в академии и переодевал по приходу.
— Заметил я Матвея, — согласно кивнул он на слова привратника, — щупл, но любознателен. Ну да верю, что не забил ты его. — И, сердито притопнув туфлями, в бордовом, всего год назад сшитом кафтане, окантованном серебряным галуном, и таких же штанах, быстрым шагом пошёл к лестнице.
— Так те шесть дней Матвей у купца Черникова амбарные описи составлял. И за то ему купец корм на месяц вперёд положил, — выговаривал Симеон, провожая Ломоносова до лестницы. — О том и Бакштейну Матвей сказывал, да не поверил ему тот!
Ломоносов, соглашаясь, кивнул. «Да, немцы большую силу в академии имеют», — в который раз подумал он, поднимаясь в астрономические палаты.