Только прибежала в райком, вызывает председатель.
— Как вы себя чувствуете? — спрашивает он. — Говорят, вы недавно хворали?
Быстрее молнии пронеслась мысль: «Бабушкина работа!»
— Что, у вас тут моя бабка была? — со злостью спросила я.
Все рассмеялись.
— Как это вы сразу догадались? Да, была ваша бабушка, просила повременить с вашей отправкой, а несовершеннолетних мы не можем посылать на фронт без согласия родителей. Не волнуйтесь, работа и здесь найдется: будете помогать нам готовить кадры дружинниц.
Просьба, уговоры — ничто не помогало! Председатель твердо стоял на своем. Я не выдержала и расплакалась. Он рассердился:
— Хорошо, если вы так настаиваете, звоните в военный отдел Московского комитета партии; если разрешат, я не буду возражать!
— Какое мне дело до бабушки и до председателя РОККа! Все равно я уйду на фронт, зайцем уеду! — захлебываясь слезами, бросала я в телефонную трубку.
Мой собеседник ровно ничего не понимал:
— Постойте, какая бабушка, какой председатель РОККа? Да вы расскажите все по порядку!
Сбиваясь и глотая слезы, я рассказала «по порядку».
— Скажите, а сколько вам лет? — спросил товарищ из МК.
— Восемнадцать, — не задумываясь, ответила я и для очистки совести тихонько добавила: — Будет.
Последнего слова он, очевидно, не слышал.
— Хорошо, я разрешаю вам ехать! — сказал товарищ из МК после минутного раздумья.
Получив на складе комбинезон, сумку, косынку, нарукавную повязку с красным крестом, позвонила домой. Времени уже не оставалось, и с мамой простилась по телефону. Как же я пожалела об этом через час! Выяснилось, что нас задержали до вечера. Ко всем пришли родные, а когда я снова позвонила домой, ответила Танюшка: «Мама ушла, когда вернется — не знаю». Тяжело было уезжать, не услышав на прощание ласкового маминого голоса…
Только в девять часов вечера выехали мы из ворот горкома Красного Креста. Наш эшелон имел довольно внушительный вид: тридцать автобусов (по санитарной дружине от каждого района Москвы да еще сестры, врачи) с шумливыми девушками, в большинстве одетыми в темно-синие комбинезоны танкистов. По Арбату двинулись к Можайскому шоссе. Пока ехали по московским улицам, весело пели. Но как только город стал удаляться, притихли, прощаясь с Москвой. Потом кто-то потихоньку затянул: «Любимый город в синей дымке тает…» — все подхватили. Кому из нас и когда еще суждено вернуться в Москву?..
Мелькали темные силуэты телеграфных столбов и встречных машин, идущих с притушенными фарами. Думалось о будущем, недалеком, неизвестном будущем, навстречу которому двигался наш эшелон.
Куда едем, никто не знал, но все были уверены, что на фронт. Восьмого июля мы проехали Вязьму.
В деревне Мурановке какая-то старушка повела Катюшу Фирсикову и меня к себе. Мы пили молоко, бабка внимательно разглядывала нас и, наконец, расплакалась.
— Ах вы, мои касаточки, такие молодые, такие хорошие!.. — Она порывисто обняла меня сухими, старческими руками и крепко поцеловала. — Идите, деточки, хорошее у вас дело, только живыми возвращайтесь, храни вас господь бог!