— Точно, вчера я убил этого, так и было, — сказал он.
Трое укрылись от непогоды в этой провонявшей рыбой, темной капелле[2], чувствуя, как холод пробирает их до костей, но одному из них было уже все равно — он умирал. Бросив взгляд на багровое носатое лицо обитающего здесь монаха, Дростан подумал, что, похоже, холод и вонь беспокоили того еще меньше, чем умирающего.
— Я ухожу, брат, — сказал Суэно, и его хриплый шёпот вернул Дростана обратно, туда, где лежал его друг и брат во Христе. В слабом свете светильника на рыбьем жире, было видно, как на лице умирающего поблёскивает пот.
— Ерунда, — соврал Дростан. — Завтра, когда шторм утихнет, мы спустимся к Хольмтуну, к церкви. Там нам помогут.
— Ему туда уже никак не попасть, — хриплым, как карканье чёрного ворона голосом сказал священник. Дростан гневно обернулся.
— Тише ты. Есть ли у тебя хоть капля христианского милосердия?
Монах заворчал — это могло означать усмешку или проклятие. Внезапно его хищное лицо оказалось так близко, что Дростан шарахнулся. Монах выглядел отталкивающе — немытые, свалявшиеся жесткие волосы и борода, сухая кожа, морщинистая, как потрескавшаяся земля, на лице пляшут тени. Когда он говорил, последние оставшиеся во рту зубы напоминали чёрные рунные камни.
— Я его потерял, — прохрипел монах. Блеск в его глазах погас, он поднялся и, прихрамывая на больную ногу, подошёл к очагу, в котором еле теплился огонь.
— Я его потерял, — повторил он, качая головой. — В великой снежной степи. Оно стало добычей волков, лисиц и дикарей-язычников, одевающихся в шкуры. Но нет, бог сохранит, и я найду его снова. Господь сохранит.
Дростан вздрогнул и сжался, будто свёрнутый плащ. Он знал об этом священнике лишь понаслышке, и то были недобрые слухи. Говорили, что он — тронутый умом. Мрачно шутили, что его посадили на кол, и он сбежал. К тому же этот монах — чужестранец. Дростан и так понял это, — священник говорил хриплым голосом со странным акцентом.
— Помоги тебе Бог поскорее найти его и жить с ним в мире, брат, — набожно пробормотал Дростан сквозь зубы.
Хищное лицо обернулось к нему.
— Я не брат тебе, калдей[3], — усмехнулся монах. — Я из Хаммабурга. Я верный слуга истинной церкви. Я и монах, и священник.
— А я смиренный отшельник Кали Деи, как и этот бедолага. Тем не менее, все мы здесь, брат мой, — ответил Дростан раздраженно.
Дождь хлестал по каменным стенам, влажный холодный воздух проникал снаружи и распространял вонь от светильника на рыбьем жире. Священник из Хаммабурга огляделся по сторонам, затем посмотрел вверх, словно искал Господа на крыше, а затем улыбнулся черной, гнилозубой улыбкой.
— Конечно, это не огромный зал, но мне хватает, — признался он.
— Если ты не один из нас, — сердито продолжил Дростан, пытаясь устроить Суэно поудобнее, чтобы холод не так донимал его, — что тогда ты здесь делаешь?
Он обвел рукой внутреннюю часть капеллы, почти коснувшись холодной каменной кладки одной из стен. Квадрат со стороной в рост двух с половиной высоких мужчин, сверху — низкая крыша, под которой едва ли можно стоять прямо. Обычная высокогорная часовня на острове Мэн, такие же были у Дростана и Суэно, у каждого своя. Они несли Слово божье от Кали Деи — калдеев, которые представляли островную церковь, проповедуя всем, кто стекался их послушать. Калдеи были "киновитами" — членами монастырской общины, которые вышли в мир и стали отшельниками.
А этот монах — настоящий священник из Хаммабурга, клирик, который мог проповедовать, проводить церковные службы и обучать, а еще он религиозен в полном смысле этого слова, он торжественно прославлял бога, созерцал его творения и жил отшельником. Дростана раздражало, что этот странный клирик считал себя единственным истинным священнослужителем, не разделял убеждений Кали Деи, и, похоже, совсем не обладал христианским милосердием.
Дростану пришлось смириться с этим, как и с горькими, но правдивыми словами сурового священника, — Суэно умирал. Он молча покаялся перед богом за свою гордыню.
— Я жду знамения, — произнес священник из Хаммабурга после затянувшегося молчания. — Я прогневал Господа, и я знаю, что он еще не закончил со мной. Я жду его знака.
Монах чуть пошевелился, уселся поудобнее и Дростан заметил его босую ступню, — ни один сапог или сандаля не пришёлся бы ему в пору — на ноге отсутствовали пальцы и часть ступни до подъема, а то, что осталось, покрывала сморщенная кожа. Наверняка, ему тяжело передвигаться без посоха или костыля, и Дростан подумал, что это увечье было частью странного искупления священника, ожидающего знамения.