— О, у нас есть еще японский парафин из дерева,— хмуря седые колючие брови, сказал директор.— Прима парафин, как слоновая кость! А сейчас — работать! Великой Германии нужно много свечей!
— В этом мы не сомневаемся,— засмеялся Михаил.
Работа в этом цехе напоминала классическое описание ада. Стокилограммовые мешки плохо подчинялись обессилевшим от постоянного недоедания людям. Чтобы навалить полный чан парафина, четверо должны были работать почти час. Однако, как только Мазуренко отвертывал вентиль и мощная струя пара ударяла снизу в толстые плахи, парафин начинал медленно оседать, таял, словно снег, и нужно было снова и снова бросать в широкую пасть чана тяжелые смердящие плиты. А таких чанов было четыре.
Потом парафин закипал. Сначала со дна всплывали большие пузыри и вся поверхность начинала ходить ходуном. Затем в чане поднималась настоящая буря. Жидкий парафин плевал горячими брызгами на пол, на инструменты, на людей. Попав на незащищенное тело, парафин сразу же схватывался, прилипал, как пластырь, и жег, жег... Одежда от этих остывших брызг затвердевала и не пропускала воздуха, как резиновый комбинезон.
Белый мрак стоял в цехе. Нечем было дышать. Ядовитые пары разъедали глаза. В чанах шипело так, словно выпускала пар по крайней мере сотня паровозов. Часовые стояли за дверью и лишь изредка забегали в помещение, чтобы цыкнуть на пленных, которые не проявляли особенного рвения к работе.
После обеда Зудин и Михаил поехали с тачками за новым парафином и увидели во дворе завода машину с прицепом, на который грузили связки каких-то палочек, обернутых с одного конца кусками пропарафиненной мешковины.
— Что это такое? — спросил Зудин часового.
— Факелы,— ответил тот.— Подогревать паровозы, машины. Немецкая армия имеет много машин...
— Вралей еще больше,— сказал Зудин и попросил, чтобы пришел переводчик.
Тем временем майор собрал друзей и сказал им коротенькую речь:
— Только что я разведал, какую именно продукцию выпускает завод. Это вовсе не свечки для покойников и не лампадки для разбитых бомбежкой городов. Из парафина, который мы будем варить, здесь делают факелы. Эти факелы я уже видел на Украине. Удирая, фашисты поджигают ими села и города. Я предлагаю сейчас же категорически отказаться от работы. Пусть отсылают назад в лагерь.
Все трое согласились с майором.
Прибежал директор, завопил с порога:
— Что случилось? Почему не работаете?
— Мы отказываемся.— Зудин выступил вперед.— Делать факелы — это военное преступление. Тех, кто их делает, надо вешать.
— Саботаж! — заревел директор, даже не выслушав переводчика до конца.— Я вас проучу, советские свиньи! Солдаты! Взять их!
Солдаты топтались в нерешительности и думали скорее о том, как бы не упасть на скользком полу, чем о выполнении приказа. Их обязанностью было следить за тем, чтобы ни одному пленному не удалось бежать, а заставлять их трудиться— забота владельца завода и дирекции. Для порядка они, конечно, подтолкнули пленных прикладами: «Давай! Быстро! » — но это не произвело на саботажников должного впечатления. Тогда директор молча отвязал бульдогов и ткнул пальцем в Юру: «Взять!»
Желтые, черномордые псы, сопя, бросились на юношу. Они прыгнули одновременно, чтобы схватить его за горло, но тут же раздался жалобный визг и обе собаки оказались в чане с кипящим парафином.
Их бросили туда подоспевшие Зудин и Михаил.
А Мазуренко кинулся к вентилю и отвернул его до отказа. Мутно-белые фонтаны, ударившие из чана, едва не коснулись директора.
Гестаповский суд был кратким: смерть. И тому, кого едва не загрызли бульдоги. И тому, кто откручивал вентиль. И тем двоим — опаснейшим подстрекателям, комиссарам. В том, что Зудин и Киевлянин комиссары, немцы не сомневались. А майор и Михаил не пробовали разъяснять эту ошибку. Не все ли равно!
Однако сейчас майор был обеспокоен состоянием Мазуренко: страх смерти совсем обессилил врача. Но чем тут по-можешь?