Если ты дух Сеттесакки́три и сидишь в колокольчике Нинки-Нанки, то выйди и легонько стукни нас по шее. Это я, Сальваторе, тебя прошу.
Тишина. Чуть дрожит свеча.
«Сеттесаккитри моим крестным был, — вспоминает Пассалоне. — И меня маленького на руках носил. Жил он один, без семьи. Звали его Карбоне Джулиано, а прозвище Сеттесаккитри — «Семь мешков» — дали за то, что в доме у него рядком стояло семь мешков. Один — для муки, другой — для бобов, третий — для гороха, четвертый — для фасоли, пятый — для сухих каштанов, шестой — для чечевицы, а что хранилось в седьмом, знал только сам хозяин. Я любил его. Он был худой, небольшого роста, с седыми волосами. В кухне у него всегда хранились крендели. Он их сам пек, ведь у него ни жены, ни сестры, ни детей не было. И клецки он тоже сам готовил. А когда я приходил к нему в гости, он всякий раз угощал меня кренделем».
— Я, Сальваторе Виджано, вызываю тебя, Сеттесаккитри. Ответь мне: это ты забрался в колокольчик Пинки-Нанки? Вылезай из темноты и подай нам знак. Ты любил повторять: «У кого руки в муке, для того жизнь му́ка» — и показывал испачканные в муке сухие, жилистые руки. «Кто в деле умен, тот в жизни глуп». Почему ты так говорил? Может, потому, что никого у тебя не было. Ни жены, ни детей. А вот плотником ты был что надо. Шкаф, который ты нам смастерил, еще когда меня на свете не было, и сегодня стоит. Ты всегда был добрый, вот и помоги нам.
— Я хорошо помню день, когда ты помер, — вступает в беседу с духом своего тезки Джулиано Петроне, он же Пассалоне. — Интересно, куда делись те семь мешков с бобами, фасолью, чечевицей, мукой, сухими каштанами и еще с чем-то? Как ты поживаешь, дядюшка Сеттесаккитри? Ой, я вижу тебя! Ты здесь с нами в пещере. Лицо у тебя белое-белое, а волосы седые и короткие. Очки в железной оправе на самый нос сползли. Как ты поживаешь? Ай!
— Что ты кричишь, Пассалоне?
— Сеттесаккитри ударил меня по шее. Он сидел тут, рядышком, и вдруг исчез.
— Теперь все ясно. В колокольчике его дух живет. И он хочет тебе помочь, Пассалоне.
— А знаешь, он чуть-чуть ударил меня. Не как в тот раз, когда я без спросу все крендели в кухне уплел.
— Почему же ты не спросил у него, куда разбойники клад спрятали?
— Когда он меня стукнул, я со страху глаза зажмурил. А потом открыл — его уж нет.
— Что это за шум?
— Слышишь, Сальваторе? Это колокольчик Нинки-Нанки звякает.
— Слышу. А почему он вдруг зазвенел?
— Не знаю. Идем посмотрим.
Они вскарабкались наверх по выступу и внезапно, словно грибы, выросли из-под земли. Колокольчик больше не звенел. Они поглядели вокруг. Никого. Но что это за голоса неподалеку?
— Бежим, Пассалоне. Никто не должен знать про пещеру.
И тут в густой зелени они увидели лесную стражу. Ребята бросились наутек.
Голоса смолкли, да и самих стражников уже не видно. Спасибо Сеттесаккитри: не подай он сигнала, сторожа наткнулись бы на Нинку-Нанку и оштрафовали бы ее хозяина за «порчу леса».
— Сегодня в лес возвращаться опасно. А в пещеру мы завтра спустимся. Верно, Пассалоне?
— Ну само собой, завтра.
«…Последняя новость, дорогой Луиджи, такова: колокольчик Нинки-Нанки хоть и без язычка, но звенит, особенно в трудные для Джулиано Петроне минуты, когда его надо о чем-нибудь предупредить.