И вот опять этот город. Пыльный, грязный, наполовину деревянный, на холмах. И над всем — красавица Волга. Волга, Волга, — чудесная Волга! Я приехал сюда летом, когда она в самом разливе. При солнечной погоде.
Но любоваться на нее некогда. К Борису Михайловичу. Старый самарец. Но после лагеря потерял жилье. Снимает комнатку (крошечную, проходную) у старой самарской жительницы Таисии Николаевны Пироговой. Расцеловался, дружески обнялся со старым лагерным другом. Ему уже семьдесят пять. Но он бодр, энергичен. Знакомит меня с хозяйкой Таисией Николаевной. Дочь офицера. Вдова. Живет одна в крошечном полуразвалившемся домике. Она находится там и сейчас. Изредка переписываемся.
Познакомились. На всем печать нужды. Но сохранила манеры светской дамы. Располагаюсь у Бориса Михайловича на матрасе, который постилается на пол (больше негде). Начинается рассказ.
Архиепископ (через два года он был возведен в сан Митрополита) очень заинтересовался моей личностью. Внимательно прочел статью обо мне. Попросил приехать. Имеет ко мне какое-то дело. Какое, не говорит. Сейчас в отъезде. Приедет недели через две.
Ожидаю. Гуляю по Самаре. Провожу время в приятнейших разговорах со старым другом Борисом Михайловичем.
Мы можем воспользоваться этим перерывом, чтоб рассказать о Митрополите (тогда еще Архиепископе) Мануиле. Я подробно рассказываю о нем в своих «Очерках по истории церковной смуты».
Митрополит Мануил (в миру Виктор Викторович Лемешевский) родился 1 мая 1884 года в городе Луга под Петербургом. В 1911 году, 27 лет от роду, он принимает монашество в захолустной Николо-Столобенской Пустыни, в Тверской губернии. Начинается крестный монашеский путь. Он не идет обычным путем ученого монаха, он ищет подвига.
Его мечта стать миссионером. Вскоре он едет в Сибирь.
6 ноября 1912 года — день его рукоположения в иеромонаха в Семипалатинске. В течение четырех лет (с 1912 по 1916 год) он занимает должность помощника начальника Киргизской Духовной Миссии Томской Епархии. Дело необыкновенной трудности. Как известно, наиболее трудным делом является миссионерская деятельность среди мусульман. Из всех религий мира мухамеданство обладает наибольшей способностью воспитывать фанатиков. Киргизы в этом отношении не являются исключением. Побудить их к перемене религии — дело, по-человечески, совершенно невозможное.
Нельзя сказать, чтоб иеромонах Мануил был в этом отношении особенно успешен; однако его простота, доброта располагали к себе людей. Его любили и уважали киргизы, он был у них желанным гостем; сердца людей растворялись перед скромным, низкорослым иеромонахом. Создавалась дружеская теплая атмосфера. А это и есть та предпосылка, которая должна предшествовать обращению людей к религии. Постепенно лед ломался. От. Мануил привел несколько семейств к христианству; другие относились к нему дружественно, и, когда в 1916 году он покинул киргизские степи, чтобы вернуться в родной Питер для учебы в Духовную Академию, его проводили с чисто восточной теплотой.
Ему не удалось окончить академию. Наступила революция. Наступила пора для широкой деятельности от. Мануила среди простого питерского народа. Он священствовал в крохотной церковке около Литейного, которая считалась домовой церковкой Александро-Невского Общества Трезвости. При этой церкви было сестричество, состоящее из бедных женщин — кухарок и прачек, трамвайных кондукторов и стрелочниц. Из трех братств, существовавших в Питере, это было наиболее демократическое. Его называли «черная кость» (в противоположность аристократическому сестричеству, состоявшему из княгинь и профессорских жен, возглавлявшемуся Введенским «белая кость», и широкому братству, включавшему разнородные элементы от питерских рабочих до молодых интеллигентов-правдоискателей, возглавлявшемуся от. Александром Боярским «желтая кость»).
Затем наступает раскол. Твердость, проявленная иеромонахом. Он вместе со своей паствой твердо стоит на канонической основе, остается верным Патриарху Тихону и поминает его имя даже тогда, когда это грозит смертельной опасностью.
Затем — 1923 год. Освобождение из заключения Патриарха Тихона, рукоположение отца Мануила во Епископа Лужского, управляющего Питерской епархией, 23 сентября 1923 года. И легендарный период в жизни Владыки. Точнее, легендарные четыре с половиной месяца (с 29 сентября 1923 года до 2 февраля 1924 года), когда он, действуя в невероятно трудных условиях, привел почти всю епархию, считавшуюся цитаделью обновленчества, в общение с Патриархом.
Затем арест 2 февраля 1924 года. Начинается исповеднический путь Владыки. Он был в заключении трижды: с 1923 года по 1927 год. С 1933 года по 1943 год. С 1948 года по 1956 год. Всего — 23 года.
Затем во время хрущевской «оттепели» был назначен сначала Архиепископом Ижевским и Удмурдским, а в 1960 году — Архиепископом в Самару (Куйбышев). Самарской епархией он правил до 1965 года, после чего проживал в этом же городе на покое в сане Митрополита до дня своей смерти 12 августа 1968 года.
Перед этим человеком мне надо было предстать. Шел я к нему вместе с Борисом Михайловичем не без некоторой робости. В самом деле — один из самых активных и самоотверженных борцов против обновленчества — и обновленческий диакон. Один из самых непреклонных столпов традиционного православия — и заядлый церковный модернист. Наконец, человек, пользовавшийся репутацией консерватора — и бунтарь эсеровского типа — христианский социалист. Что общего? И найду ли я с ним общий язык?
С такими чувствами я шел 10 июля 1960 года на Ульяновскую улицу, где помещалась резиденция Владыки. Он жил тогда в великолепном особняке, который вся Самара знает как дом доктора Маслаковского. Это был в дореволюционное время известный самарский врач, имевший широкую практику; он считался специалистом по легочным болезням и лечил «кумысом» — лошадиным молоком. Его слава прошла по всей России, к нему съезжались больные из окрестных губерний. И на гонорары он выстроил великолепный дом. Этот дом приобрели прихожане для предшественника Владыки Мануила, любившего роскошь. Владыка, приехав, ахнул от изумления: «Зачем мне это? Мне нужны две комнаты в деревянном домике: келья и кабинет для приема посетителей».
«Но что же нам делать с этим домом? Не продавать же его?» — резонно возразили руководители Епархиального Управления. Волей-неволей пришлось строгому аскету, старому лагернику поселиться в доме доктора-богача.
Выше я говорил о некоторой робости, с которой я переступил порог великолепного особняка. Нас с Борисом Михайловичем ввели в роскошный кабинет. Моя робость, однако, сразу прошла, когда из боковых дверей быстрой походкой вылетел к нам крохотный старичок с живыми глазами, в подрясничке, подпоясанном монашеским ремнем, с четками на шее, в скуфейке. Мы склонились в глубоком поклоне. Владыка быстро нас благословил и, усадив, начал разговор.
Замечательный это был человек, не похожий ни на кого из своих собратий. Первое, что бросалось в глаза при знакомстве с ним, это маленький рост. Даже мне, малорослому человеку, он был по плечо. Это было всю жизнь его несчастьем. Он привык к тому, что когда ему приходилось служить где-нибудь в новом месте, то вслед за собой, когда он в архиерейской мантии проходил к алтарю, слышались голоса: «Какой маленький!»
Живой, быстрый, любивший шутить, с звучным молодым голосом — трудно было поверить, что ему 76 лет. Тон фамильярный, развязный, веселый, чему, однако, противоречил вдумчивый, серьезный, грустный взгляд.
Я рассказал Владыке вкратце свою биографию. В некоторых моментах Владыка прерывал меня поощряющими репликами. Когда я сказал, что у меня отец был еврей («это, возможно, вас насторожит»), он быстро ответил: «Нет, нет, я выше этого».