И вот пришла женщина и смело взяла с полки книгу, не жеманничая, не дожидаясь приглашений.
Я помню, в юности прочел это стихотворение мачехе. Она возмутилась: «Это заумь. Почему со стулом? При чем тут стул?» А между тем именно в стуле-то все и дело. Этот стул, на который надо встать, чтобы достать запыленную книгу жизни, так она высоко и далеко, делает образ до жути близким и ощутимым. Вот пример поэзии в прозаизме. Это не то, что «душ золотые россыпи» Маяковского. И знаменитый стих, столь восхитивший в свое время Маяковского:
Это из стихотворения «Марбург» (1915 г.). Тема стихотворения вполне обычная: поэт сделал предложение, но был отвергнут.
Почти как в знаменитом романсе Римского-Корсакова на слова Курочкина:
А в конце опять катарсис. Очищение, просветление через природу. Жизнь — игра в шахматы. Нечто игрушечное, не всамделишное. А природа — настоящее.
И рубеж. Новый период в творчестве Пастернака. Переломный момент. Поэма «Лейтенант Шмидт».
Поэма революционная. Но лишь формально. Прежде всего, не случайно избран Шмидт. Трудно найти в истории личность, более чистую, человека, более самоотверженного, более лишенного честолюбия и каких-либо пошловатых черт, чем Петр Шмидт. Пастернак подчеркивает человеческие черты Шмидта. На первом плане любовь, любовь идеальная и возвышенная к женщине, живущей где-то далеко-далеко, в другом городе.
В центре поэмы их переписка. Поэма начинается с его письма. Кульминационный пункт — ее телеграмма с призывом, подписанная «твоя».
Его сборы, которым помешало восстание. И в заключение поэмы письмо к любимой, на этот раз прощальное, последнее письмо.
Шмидт — противник кровопролития. Он против восстания. Во главе восстания его поставили матросы. «Невольник чести» — он не мог отказаться.
И заключительные слова. И здесь — Евангелие.
Когда-то Розанов назвал Керенского Алешей Карамазовым русской революции. Это было, когда Керенский находился у власти. И это очередной юродивый, льстивый выверт великого блудослова.
Нет, не Керенский. Лейтенант Шмидт, идущий под расстрел, человек чистый и самоотверженный, «невольник чести», — вот подлинный Алеша Карамазов русской революции. И он герой Пастернака. Таким образом, самая революционная поэма Пастернака имеет объективную антисоветскую направленность. Протест против грязи, против жестокости и против лжи.
В революции Пастернака пленяет порыв к свету, к справедливости, к правде. Политическая фразеология его нисколько не интересует.
Таково же его впечатление о Ленине. Он искренно признается, что в тот единственный раз, когда он видел Ленина на трибуне, он не очень вслушивался в то, о чем Ленин говорил: «Слова могли быть о мазуте». Его, однако, покоряет революционный порыв, порыв к свету, к освобождению:
Оканчивается отрывок, посвященный изображению Ленина, довольно странным комплиментом:
Еще более двусмысленны другие комплименты Пастернака советскому режиму. Он приветствует пятилетку, но говорит, что это не для его «грудной клетки». Но самое двусмысленное в его стихотворении, написанном в тридцатые годы. Стихотворение представляет собой перифраз пушкинского стиха: «Гляжу вперед я без боязни».
Как известно, стихотворение Пушкина было адресовано Николаю I и написано тотчас после казни декабристов. Аналогия напрашивается сама собой. Советский строй — та же николаевщина. И поэтому только остается надеяться на то, что он сумеет работать и при этом строе, который в дальнейшем будет становиться более либеральным. Эта мысль еще более подчеркивается концовкой:
Можно было заранее сказать: не поблагодарят тебя, Борис Леонидович, большевики за такую параллель. И действительно, не поблагодарили.
Нет ничего удивительного в том, что советское правительство не выносило Пастернака. Удивительно другое: что Сталин так долго его терпел. Видимо, он считал, что Пастернак может пригодиться (подобно Эренбургу и другим) для связей с либеральной интеллигенцией. Играла, очевидно, роль симпатия к Пастернаку со стороны Горького. Доклад Бухарина на I съезде писателей летом 1934 года — это высшая точка популярности Пастернака. Он был признан лучшим советским поэтом. Его стихи начали переиздаваться и стали появляться на стендах библиотек, где они, кстати сказать, были совершенно не к месту. Ибо массовый читатель их совершенно не воспринимал.
«Непостижимо! Пастернак страдает графоманией», — прочел я однажды читательский «отзыв» на экземпляре книги его стихов, взятом мною из Библиотеки им. Л. Н. Толстого на Васильевском Острове в Питере.
Тем большей аномалией выглядел официальный фавор Пастернака. Вскоре все стало на свое место.