Так и сейчас в бесчисленных русских семействах миллионы людей рождаются, влюбляются, умирают и, между прочим, занимаются мировыми вопросами. И над всеми ними стоит с занесенным мечом неумолимая историческая судьба. А они, перед этим нависшим ударом, стоят беззащитные и жалкие, не зная и не понимая этого, как не знали и не понимали мои родители того, что их ждет, вступая в брак в мае 1914 года.
Итак, я родился 8 (по новому стилю 21) сентября 1915 года в городе Баку, в доме своих родителей, на Телефонной улице (ныне улица 28-го апреля).
17 (30) сентября, в день именин моей матери, должны были состояться крестины. Крестили меня дома; крестить должен был священник, который у отца на суде приводил свидетелей к присяге. Приходом же его была тюремная церковь. Таким образом, метрическая запись о моем крещении находится в книге тюремной церкви города Баку. Суеверный человек в этом увидел бы плохое предзнаменование и прибавил бы, что предзнаменование сбылось.
Крестины мои ознаменовались очередным скандалом. Сразу после моего появления на свет было решено, что я буду носить имя «Виктор», в честь деда. Леонида Михайловна, мать отца, написала письмо, что она хотела бы, чтоб новорожденный носил имя «Илья», но что она полностью уступает желанию матери. На крестины прибыла из Тифлиса бабушка Евфросиния Федоровна (моя крестная мать); крестным отцом должен был быть Клементьев. В самый последний момент, когда в гостиной уже стояла купель, а священник был в епитрахили, отец вдруг заявил, что он не хочет, чтоб его сын носил имя «Виктор». «Почему я каждый раз, когда вижу сына, должен вспоминать покойника, которого я не знал?» Тут же начался скандал. Бабушка заявила, что она немедленно уедет и крестить не будет. Отец упорно стоял на своем. Мать раздраженно говорила: «Делайте, как хотите!» Положение спас Клементьев. Он нашел приемлемый компромисс. Он предложил имя «Анатолий», в честь известного родственника-архиерея, память которого бабушка глубоко чтила. Отец, хотя это тоже было имя покойника, которого он не знал, согласился. Имя «Анатолий» ему понравилось. Таким образом, я был назван в святом крещении Анатолием в память своего знаменитого предка и в честь преподобного Анатолия Киево-Печерского, который прославляется церковью 3 (16) июля и мощи которого почивают в Ближних Пещерах Киево-Печерской лавры.
Тотчас после крещения бабушка обратилась к моим родителям со сногсшибательным предложением: отдать новорожденного ей на воспитание, так как все дочери вышли замуж, а она тоскует одна в своем огромном доме. Отец согласился: как все упрямые и экспансивные люди, он был упрям временами и в то же время легко уступал, когда на него влияли. А к этому времени он находился полностью под влиянием матери, которую после брака полюбил нежнейшею любовью. Мать же была за то, чтоб ребенка отдать бабушке. Проводив тещу с сыном в Тифлис, отец тут же об этом пожалел; вернувшись домой, плакал. Расчувствовалась и мать, но было уже поздно.
Я поселился с бабушкой в ее доме. Бабушка и выкормила меня рожком. Родители часто приезжали в Тифлис. Во время одного из таких приездов отец сводил меня в фотографию, оставив на память мне фотокарточку, которая лежит у меня сейчас на столе.
Между тем в это время шла кровопролитная война, но в тылу она мало была заметна: ни один товар не подорожал ни на копейку, а на Кавказе мобилизация проходила лишь частично. За все расплачивался по обыкновению русский мужик. Но газеты выходили с белыми пятнами — «цензура»; однако и до Баку долетали зловещие слухи о Распутине. Министерская чехарда происходила у всех на глазах: какие-то никому не известные люди типа Штюрмера выплывали на поверхность. На фронте поражения следовали за поражениями. Это заставляло задумываться даже такого рьяного монархиста, как мой отец. Он все больше сближался с кадетом Клементьевым. Все более внимательно прислушивался к словам жены, которая тосковала, томилась, говорила о наступающей грозе…
Гроза действительно разразилась в феврале 1917 года.
В Баку появились красные банты, опустел губернаторский дом. Кудрявцев (председатель Окружного Суда) должен был созвать митинг. Перед этим он говорил отцу: «У меня подушка нагрелась под головой. Я воспитан на 12 томах законов Российской Империи. Укажите мне здесь, что председатель Окружного Суда обязан созывать какие-то митинги».
Митинг все-таки собрать пришлось. Правда, проводил его Кудрявцев очень своеобразно. Он произнес следующую речь:
«Господа! Его Императорское Величество Государь Император Николай Александрович изволил отречься от престола в пользу своего брата Михаила Александровича. Его Императорское Величество Государь Император Михаил Александрович отрекся в пользу Учредительного Собрания». В это время с шумом ворвались адвокаты: «Какой же у вас революционный митинг, если вы сидите под царскими портретами!» Тут же начали снимать царские портреты. Кудрявцев ушел. Ушел и отец… У себя, однако, в мировом суде, он не позволял снимать портреты: «Да это моя личная комната. Какое вам дело?» Портреты, конечно, все-таки сняли, но на отца начали коситься. Тем более, что благодаря своему характеру он умудрился восстановить против себя бесчисленное количество людей, хотя никому никакого особого зла не сделал. Адвокаты его ненавидели за резко пренебрежительный тон. Журналисты за то, что он бесцеремонно выгонял их, когда они с целью судебного репортажа заходили в мировой суд. Бакинские нефтяники — за его абсолютную неподкупность. Комиссар Временного Правительства (бывший адвокат) — за то, что он перешел ему дорогу у женщин. Его 12 помощников тоже были не в восторге от его суровой требовательности.
Кончилось тем, что Клементьев пришел к отцу и сказал: «Уезжайте! Решено Вас снять с должности как активного контрреволюционера». «Как снять? Судья несменяем!» «Там же сидят теперь не старые сенаторы. К тому же Вас вышлют из Баку. Уезжайте!» «Я и сам чувствую, что уезжать надо. Мне с ними не договориться». На другой день отец уехал в Москву.
Тут начинается новый период в жизни отца — период странствий. Когда пришла советская власть, отец долго не хотел идти на советскую работу. Но голод — не тетка. К тому же — жена, избалованная, беспомощная, не умеющая даже поставить самовар: стала ставить самовар и влила воду в трубу. Что делать? Надо ее кормить. Волей неволей пошел на работу. Выбрал самое беспартийное учреждение — ВСНХ, Высший Совет Народного Хозяйства. Инспектором. Ездить и организовывать хозяйство. Начались его поездки по Руси.
Много было всего. В частности, дважды отец был накануне смерти. И оба раза спасла его мать, что давало ей повод во время семейных ссор кричать: «Если ты живешь, так только благодаря мне!»
Первый раз это было в Саратове. Поехал туда отец на ревизию, конечно, с женой, с которой он не разлучался ни на одну минуту. И остановились они у «тети Жени». У той самой Евгении Федоровны, которая так горячо возражала против выхода замуж старшей сестры за поповича. Сама она вышла замуж за Карабашева — адъютанта Великого Князя Михаила Александровича. Адъютант сделал блестящую карьеру и заканчивал ее в чине генерал-лейтенанта, командующего Саратовским военным округом, когда разразилась революция. Теперь Карабашевы вместе с дочерью Ирой жили в трех комнатах своей бывшей квартиры, а остальную половину занимали латыши-чекисты. Остановившись у Карабашевых, отец не нашел ничего лучшего, как затеять тут же ссору с одним из латышей-чекистов.
«Ну как такой дурак мог быть судьей?» — говорил по этому поводу Карабашев. А отец был совсем не дурак (во всяком случае, намного умнее Карабашева), но вот была в нем какая-то своеобразная удаль. «Плевать мне на все и на всех». Через несколько дней пришли отца арестовывать. Мать бросилась к нему на шею и заявила: «Папочка! Я пойду за тобой». «Что ты, что ты, Надя?» «Нет, я пойду!» И пошла. По дороге отцу удалось ее уговорить вернуться домой, но тут чекисты ее не пустили. «Нет уж, теперь пойдемте!» И привели их в страшную саратовскую чрезвычайку. Посадили его вместе с офицерами. Каждую ночь скрежетали запоры и кого-то уводили на расстрел.
Три месяца продолжалось это заключение, и каждую ночь отец ожидал расстрела. Эти страшные три месяца оставили неизгладимый след в душе отца: ненавидя большевиков лютой ненавистью, он никогда ни с кем, кроме матери, жены, сына и еще 2–3 приятелей, не говорил о политике. Не миновать бы и отцу той нее участи, если бы не мать. Мать скоро выпустили. Она побежала к управляющему ВСНХ саратовской области, непосредственному начальнику отца. «Что Вы, что Вы, — с ужасом сказал он, — это страшный человек. Он шпион». Действительно, латыши подали на отца донос, что он «шпион Скоропадского».
Между тем, мать набрела в местной газете на речь какого-то местного «вождя», председателя губкома. К сожалению, позабыл его фамилию. Это был партийный интеллигент из старых революционеров. Подбегает она к губкому. Стоит у губкома вереница дам, все жены арестованных. Ждут высочайшего выхода. Вот он вышел. Они к нему. «Товарищ, товарищ!» Не обращая на них никакого внимания, он — к извозчику (автомобилей в провинции не было). Важно садится в правительственный фаэтон.
И вдруг мать точно осенило. Прыг к нему в фаэтон, на свободное место. Дамы онемели от изумления. А начальник, улыбаясь, сказал кучеру: «Поехали!» «Ну, в чем дело, мадам?» — вежливо обратился он к матери. «Товарищ, я читала Вашу речь в газете. Я уверена, что Вы не дадите расстрелять совершенно невинного человека». «Конечно, конечно», — сказал начальник. Тут мать рассказала ему всю историю отца. Вздорность доноса была слишком очевидна. Единственное, что было против отца, — это его звание царского мирового судьи. На этот счет начальник успокоил Надежду Викторовну: «Конечно, конечно, не все же они были такие реакционеры». Рассказывая эту историю, мать никогда не забывала не без юмора прибавить: «Я, конечно, не сказала, что этот был именно такой!»
Так доехали они до какого-то клуба, где «товарищу» надо было выступать. На прощание он сказал матери: «Ну хорошо, проверю: если это все так, как Вы говорите, Ваш муж будет выпущен». На другой день отца выпустили. Пришел он к Карабашевым. Матери нет дома. «Где она?» «В церкви». Отец пошел в церковь. Здесь у иконы Божией Матери читали акафист. Среди молящихся стояла мать. «Надя!» — громко сказал отец. Она увидела его и тут же бросилась ему на шею. Священник укоризненно обернулся, богомолки заворчали. Из оклада смотрела печально и нежно Божия Матерь.
Второй раз матери пришлось спасать отца уже от белых. Это было в Тамбове. Поехал отец в командировку опять вместе с матерью. И попали они в рейд Мамонтова. С утра отец пошел смотреть город, занятый белыми, а мать осталась в гостинице. Через некоторое время раздался стук. В комнату ворвалось несколько офицеров, полупьяных (сразу видно — из фельдфебелей). Они начали грубо требовать у матери каких-то вещей. Но не на такую напали. С барским высокомерием (его матери было всегда не занимать стать) она приказала им удалиться и позвать начальника. Сразу сбавив тон, офицеры удалились, а через некоторое время явился их начальник, гвардейский ротмистр из Петербурга. Мать на хорошем французском языке объяснила ему, кто она такая. Стали находить общих знакомых. Гвардеец поцеловал у матери ручку и приказал никому к ней не входить.
Не успел он уйти, мать слышит взволнованный голос отца. Оказывается, его задержали при входе в гостиницу. Кожаная куртка, кожаные брюки, заправленные в сапоги, в сочетании с еврейской наружностью навели охрану на определенные размышления. «Кто такой?» Отец предъявил документ. «Инструктор ВСНХ». «А, комиссар? На фонарь». Это была весьма реальная угроза. Пройдя от главной площади, отец видел длинную улицу, на которой на каждом фонаре висело по человеку. Хорошо, что мать вовремя услышала голос отца. Она выбежала в вестибюль с отчаянным криком: «Это же мой муж — мировой судья!» На крик вышли офицеры. Отец был спасен.