В свое время мне приходилось много писать о патриархе (и в хвалебном, и в отрицательном жанре). Постараюсь сейчас объективно передать свои впечатления о нем.
В переписке Николая II и Александры Федоровны упоминается имя молодого епископа Тихвинского Алексия. Императрица, посетившая Тихвин, замечает: «Очень изящен молодой епископ Алексий (бывший лицеист)».
При рукоположении молодого Алексия Симанского во епископа (26 мая 1913 г.) также подчеркивалось его аристократическое происхождение. В этот день в официозном органе Синода, газете «Колокол», появилась передовая статья, принадлежащая шурину владыки, известному церковному писателю Евг. Поселянину (Погожеву), в которой он приветствовал в лице молодого епископа архиерея-дворянина. Это казалось ему знамением времени (как раз угадал). «Архиерею-аристократу, — писал он, — легче договориться с губернатором, чем сыну дьячка».
Семья Симанских, записанная в Бархатных книгах Москвы, действительно была всегда близка к придворным сферам. Еще Екатериной II был обласкан адмирал Симанский. Дед будущего Патриарха, сенатор Симанский, друг Каткова, был близок к Александру II и Александру III. И наконец, отец будущего Патриарха, Владимир Андреевич Симанский, камергер двора Его Величества, занимал важный пост: он был заместителем («товарищем», как тогда называлось) знаменитого обер-прокурора Синода Саблера. Владимира Андреевича я видел много раз: он уцелел после революции (умер только в 1929 г.) и жил на покое, на Большой Дворянской улице. Высокий, важный старик, очень красивый, с белыми волнистыми волосами, всегда чисто выбритый, он появлялся часто в Троицкой церкви, где служил его сын. Он стоял всегда у двери, статный, стройный, в белом камергерском мундире. Жена его умерла еще в 1920 году, и он жил вдвоем с сыном. Помню, как владыка однажды, улыбаясь, рассказывал епископу Николаю (я в это время, будучи прислужником, стоял с дорожным посохом в руках, чтобы подать разоблачившемуся архиерею, и ожидал, когда владыки окончат разговор): «Вчера отец поздно пришел. Я отпустил прислугу и оставил ему ужин в термосе. Сегодня встаю — ужин не тронут. Спрашиваю: почему ж ты не ужинал? Отвечает: Но мне же никто не подал»…
Сам владыка также казался сошедшим со старинного портрета. С черными как смоль, вьющимися волосами и с такой же бородкой. Из-под воротника шелковой рясы всегда виднелся крахмальный воротник белоснежной чистоты. Говорил он особенно, по-гвардейски: букву «е» он выговаривал как «э», букву «р» слегка картавил, букву «и» произносил протяжно, как французы. Мне запомнилась на всю жизнь интонация, с которой он служил. Оглядывая надменно, отчужденным взором свою паству. Народ, на который барство тогда еще производило сильное впечатление, его уважал. Я, однако, не назвал бы владыку типичным барином. Настоящего барина Питер увидел на митрополичьей кафедре несколько позже (об этом речь впереди). У владыки Алексия не хватало барской непринужденности, размашистости, простоты в обращении. «Настоящий барин, — говорила мне как-то одна дама, знающая в этом толк, — никогда не станет подчеркивать свое барство, это и так все знают». Епископ (в будущем Патриарх) всегда именно подчеркивал свое барство; говорил свысока, держался холодно, высокомерно, недоступно. Скорее это был высокопоставленный чиновник — губернатор или министр.
Его проповеди мне всегда напоминали речь губернатора при открытии нового моста: строго официально, логично, ровно, никогда ни одной задушевной нотки, никакого повышения голоса, никакой лирики: «Мы собрались сюда, дабы почтить память святого (имя рек) и чтобы вознести наши молитвы к Богу», — и дальше следовал краткий очерк жизни святого, напоминающий формулярный список. Первый раз я видел его под праздник Святителя Николая — 22 мая 1927 года, в Николо-Богоявленском соборе, на верхнем этаже, в Богоявленском храме, владыка совершал всенощную.
Обычно же он служил в небольшом Троицком храме. Этот храм, построенный Петром I и сгоревший в 1915 г., реставрировался с большой любовью настоятелем, отцом Николаем. Все восстанавливалось так, как было при Петре. Приглашали лучших специалистов, подбирали редкие иконы. Денег не было, народ нес по копеечкам. И восстановили древний памятник во всей его чарующей красоте. Восстановили в 1925 году, а в 1936 году он был варварски снесен, неизвестно зачем и почему.
Иногда владыка служил в будние дни без диакона. Тогда он оставлял иераршую, аристократическую важность; служба его становилась более теплой, одухотворенной. Официально владыка не имел в это время канонического отношения к Петроградской епархии. После возвращения из ссылки патриарший местоблюститель назначил его епископом Хутынским, управляющим Новгородской епархией. В Новгород его, однако, власти не пустили. Он жил в неопределенном положении в Питере. Здесь его хорошо знали. Все помнили его сначала старшим викарием митрополита Вениамина, потом управляющим Петроградской епархией. К нему ходили за инструкциями, за советом, за благословением. Таким образом, на Петроградской стороне образовался еще один центр наряду с епископом Венедиктом. Были и еще подобные центры.
Почти одновременно с епископом Алексием вернулся из зырянской ссылки епископ Петергофский Николай (Ярушевич), получивший впоследствии широкую международную известность в качестве митрополита Крутицкого, — один из умнейших и талантливейших церковных деятелей за последние полвека.
1922 год (раскол церкви) застал его только что рукоположенным 30-летним епископом (наместником Александро-Невской лавры). Уже тогда епископ Николай проявил себя как искусный дипломат и вдумчивый, изобретательный политик. Во время ожесточенной церковной смуты, когда церковь представляла собой клубок яростно вцепившихся друг в друга тихоновцев и обновленцев, он осторожно и умело нащупывает «третий путь»: получает согласие властей на создание «петроградской автокефалии». Это не тихоновцы и не обновленцы. С одной стороны, автокефалия заявляет о своей лояльности по отношению к советской власти (это никого ни к чему не обязывает: ведь лояльным — добросовестным — христианин должен быть решительно ко всем), заявляет, что она не имеет ничего общего ни с какими контрреволюционными церковными вождями (это можно понять как намек на арестованного патриарха, а можно и ровно никак не понять); — с другой стороны, автокефалия не может признать живоцерковного Высшего Церковного управления, как неканонического.
Автокефалия возглавлялась двумя епископами, Алексием и Николаем, однако главную роль здесь играл епископ Николай. Петроградская автокефалия существовала год. После ареста епископа Алексия владыка Николай еще несколько месяцев оставался на свободе, а затем был сослан в Зырянский край, где работал радистом-метеорологом (тогда это была редкая специальность).
Вернувшись в Питер в начале 1926 года, он столкнулся с новой ситуацией. Во главе Александро-Невской лавры стоял епископ Григорий Лебедев, назначенный еще в 1924 году Патриархом Тихоном. Епископ Николай поселился в Петергофе (Красный проспект 40) и служил в местном соборе Петра и Павла. Впрочем, он часто появлялся у нас на Васильевском острове, где жили его родители, и служил по приглашению в разных храмах.
Отец преосвященного, протоиерей Дорофей Ярушевич, бывший законоучитель одной из гимназий на Васильевском острове, теперь служил в Киевском подворье. Владыка был трогательно привязан к отцу. Между тем, трудно было себе представить двух более противоположных людей. Отец Дорофей — суровый, прямой человек, с седой всклокоченной бородой, в синих очках, служил отрывисто, совершенно не заботясь о внешнем благолепии. Держался независимо, говорил резко. Владыка скорее напоминал свою мать, Екатерину Ивановну, женщину когда-то очень красивую, элегантную и елейную (сразу чувствовалась дочь священника и воспитанница Епархиального Училища). Что касается епископа, то первое впечатление от него у всех было совершенно обворожительное. Светлые русые волосы, падающие с двух сторон, как на иконе Нерукотворного Спаса, такая же светлая борода. Белое лицо, голубые глаза. У него была своеобразная манера служить — мягкая, лирическая, голос музыкальный, напевный, грудной. Епископ Николай славился как проповедник: до 14-и лет я был без ума от его проповедей, ходил за ним по всем приходам, где только он служил. Слушал его с пристальным вниманием, многие его проповеди записывал. В 15–16 лет они меня уже не трогали. После 17-и лет — не производили никакого впечатления. Однажды на службу епископа Николая пошел мой отец. Послушал. Сказал на мои восторженные панегирики: «Брось! Обыкновенный елейный священник, каких было тысячи». Другой человек, глубокий богослов и тонкий психолог, заметил: «Его проповеди мне всегда напоминают фотографию морского пейзажа: луна, небо, море — все очень лирично, красиво и донельзя приторно». Действительно, проповеди епископа построены были так, чтобы никого не задеть, никому не сказать ничего неприятного. Они могли быть сказаны одинаково и в 1925, и в 1825, и 1725 годах. Мы не будем их пересказывать, потому что они были изданы (в тот момент, когда он был в фаворе) в 4-х томах.
Но подождите: через 30 лет архиерей заговорит по-другому. В самый разгар хрущевских гонений, перед своей отставкой, он выскажет безбожникам все. В ярких, темпераментных, насыщенных проповедях он выплеснет всю клокочущую, годами накоплявшуюся, долго сдерживаемую ярость — а пока… Пока он говорил хорошо отделанные по форме, очень традиционные, очень нейтральные, очень умеренные проповеди.
Владыка Николай по натуре не был мистиком; углубленные религиозные переживания ему не были свойственны? Однако он был пастырем. Насколько владыка Алексий был холоден, далек от народа, барственно недоступен, настолько сын священника был приветлив, обходителен, ласков. «Дорогой, дорогая», — «С праздником, милый», — «До свидания, дорогие братья и сестры».
Два столь различные человека, как епископы Алексий и Николай, конечно, не могли нравиться друг другу и по-настоящему любить друг друга: они и не любили, а последние годы буквально не переваривали друг друга. И прошли весь жизненный путь вместе, не расставаясь ни на миг, на протяжении 40 лет. И вошли в историю церкви рядом: невозможно писать об одном и не говорить о другом.
Если народ уважал епископа Алексия, то епископа Николая буквально обожал: толпы поклонниц (реже поклонников, ваш покорнейший слуга в том числе) ходили за ним из храма в храм, ловили каждое слово, упивались его красноречием, восхищались его добротой, ласковостью, любезностью. Впрочем, люди, знающие его ближе, сталкивающиеся с ним по делам, восхищались им уже гораздо меньше. Они знали, что с каким бы делом вы к нему ни обратились, он пообещает все на свете, расцелует, обнимет и… попросит прийти недели через три. Недели через три повторится та же история: вас попросят зайти через месяц. Потом еще через месяц… и, как в периодической дроби, до бесконечности. Что было удивительно у владыки — это необыкновенное умение держать себя в руках. Ласковость и теплота обходились ему нелегко, потому что по характеру он был отнюдь не ласковый человек. Но культура, долголетняя тренировка сдерживали раздражительность. Иногда вдруг сорвется в алтаре резкое «дурак!» на иподиакона, и тут же усилие (на лице видна игра мускулов) и опять спокойствие, умиление, ангельская безмятежность. Было в нем много человеческих, хороших черт. Прежде всего, необычайная привязанность к родным. Будучи в зырянской ссылке, он попал, при всей его осторожности, под суд за то, что, получив письмо о болезни отца, дал радиограмму с запросом о его здоровье. Я присутствовал на похоронах отца Дорофея Ярушевича, умершего 22 сентября 1930 года, в Киевском Подворье. Владыка буквально исходил слезами; рыдания не давали ему служить; с предсмертной болезнью Екатерины Ивановны (его матери), умершей в 1939 году, связана страшная обида, нанесенная ему Патриархом Алексием, — обида, которая никогда не заживала, которая отравила навсегда их отношения. Об этом пойдет речь впереди.
Уже в те годы епископ Николай, так же, как и епископ Алексий, вел переговоры с представителями власти. Это они подготовляли знаменитую Декларацию митрополита Сергия 18 мая 1927 года. Причем первенствующая роль принадлежала епископу Николаю: очень умно, очень осторожно, оставаясь в тени, он расчищал путь компромиссу.
И тем не менее епископ Николай (дипломат и политик) был безусловно честным человеком. В этом я убедился много позже, когда в 30-е годы, будучи уже студентом, разлетелся к владыке (в Петергоф) с просьбой благословить студенческую тайную организацию. Владыка промолчал, затем взглянул в окно и сказал: «Опять проливной дождь, у Вас есть зонтик, Анатолий Эммануилович?» «Нет», — оторопев от неожиданности вопроса, ответил я. «Ну, возьмите мой. Елена Васильевна, (это прислуга), дайте Анатолию Эммануиловичу зонтик!» Когда же я отказался от зонтика, владыка меня благословил и, как обычно, со мной поцеловался. Одного его слова было достаточно, чтоб погубить меня и ряд людей. Это слово сказано не было. Он оказался порядочным человеком.
Свой некролог о нем, получивший в свое время широкое распространение в церковном самиздате и напечатанный за рубежом, я заканчиваю словами: «Владыко, до свидания, дорогой!» Не за горами уже теперь это свидание, а пока мне еще много писать о нем.
Помимо трех епископов, упомянутых выше, в Питере в это время служили следующие архиереи: Иннокентий Кронштадтский (Благовещенский), арестован и сослан на Соловки вместе с епископом Венедиктом в 1926 году; епископ Николай Сестрорецкий, арестован в 1926 году; епископ Шлиссельбургский Григорий (Лебедев), наместник Александро-Невской лавры, (уехал из Питера в июле 1928 года, будучи назначен епископом Феодосийским); еписком Гдовский Димитрий (Любимов), служил в Покровской церкви на Покровском рынке (ныне площадь Тургенева), впоследствии инициатор и главный вождь иосифлянского движения, арестован в 1931 году; епископ Нарвский Сергий (Дружинин), служил в храме Воскресения-на-крови, впоследствии деятель иосифлянского движения, арестован в 1931 году; архиепископ Гавриил (Воеводин), пребывал на покое, служил в Федоровском подворье, арестован в 1932 году; епископ Стефан (Вех), пребывал на покое, арестован в 1929 году; епископ Аркадий (Остальский), служил в Киевском подворье в 1928–29 годах; кроме того, в Любани служил епископ Колпинский Серафим (арестован в 1930 году); а в Макарьевой пустыни проживал на покое архиепископ Макарий, арестованный в 1932 году.
В октябре 1927 года был рукоположен епископ Детскосельский (впоследствии Лодейнопольский) Сергий (Зинкевич), арестован в 1934 г.