— Ты прежде сядь, отдохни, покури, — и он протянул одну из трех припрятанных сигарет, поднес огонь.
Крестьянин жадно затянулся.
— Теперь рассказывай, что у тебя стряслось.
— Мне никаких заявлений не надо, — предупредил крестьянин, обращая на Исмаила-эфенди по-прежнему недоверчивый, пытливый взгляд.
— Не надо так не надо. Ты мне о деле расскажи.
— Солдатчина… — прошептал крестьянин и огляделся по сторонам.
— Не тяни, дядя. Выкладывай все как на духу. Я — что мешок, набитый тайнами… Голову режь — не выдам… Говори же…
Крестьянин растерянно моргал. Наконец решился:
— Сына берут в жандармерию, — робко сказал он, — а в пехоте служба на шесть месяцев короче…
Стряпчий встал и принялся шагать из угла в угол. Подумал, может, полковник поможет. Нет, не поможет. Кямиль-бей — человек строгий, на такое дело не пойдет, родному отцу откажет. Однако…
Исмаил-эфенди вытащил из кармана платок, вытер им телефонный аппарат и подошел к крестьянину:
— Как тебя зовут?
— Мевлют.
— Из какой деревни?
Крестьянин насторожился, огляделся.
— Ну, говори, из какой деревни?
— А зачем тебе знать, эфенди? Скажи лучше, по тебе это дело или нет.
Исмаил-эфенди, покусывая губу, смотрел в окно, потом произнес:
— Слушай-ка, дядя, дело твое трудное, может, и невыполнимое, потому что…
Такое вступление Мевлюту не понравилось. Если дело трудное, значит, цену заломит. Он тревожно заморгал глазами, проглотил слюну…
— Есть у меня друг, — продолжал Исмаил-эфенди, — водой нас не разлить — начальник военного отдела. Стоит мне ему слово сказать… Другого ни за какие блага слушать не станет, даже под суд может отдать. Ведь вмешательство в дела военной службы карается законом.
Лицо у Мевлюта стало испуганным. Исмаил-эфенди спохватился: «Еще улизнет, чего доброго».